Роберта Джеллис - Дракон и роза

Теперь в эту первоначальную группу добавили других. Реджинальд Брэй, который сделал так много для успеха всего дела, был переведен из дворца лорда Стэнли к Генриху. Уильям Беркли, Томас Ловелл, лорд Дюбени и Динхэм, которые были не просто талантливы, но гениальны в денежных операциях, были здесь задействованы и поглощены работой. Уильяму Стэнли и лорду Стэнли были предоставлены высокие посты в свите короля, посты, которые требовали их постоянного присутствия около Генриха и не имели ничего общего с вооруженными силами страны.

Скоро стало ясно, что любовь короля была прямо пропорциональна ноше, которую человек нес ради него, и абсолютно не касалась дарованных милостей. Те, кто работал, получили землю и власть. Тем же, кого, как он подозревал, восхваляли, одобрительно похлопывали по плечу, кому произносили высокие слова, достались ничего не значащие почетные места. Как только это почувствовали, любой, кому поручалось какое-либо дело, заканчивал его в полную меру своих сил и как можно быстрее, чтобы обратиться с просьбой о новом задании.

В то время как мелкопоместное дворянство Англии работало, Палата Общин отдыхала. Генрих объявил наступление периода благодарения и, убедив себя, что казна это выдержит, и доходы от таможни и конфискованного имущества скоро покроют расходы, он приказал раздать бесплатно хлеб, мясо и вино. Менестрелям и актерам заплатили за публичные выступления, а в Лондоне, где щедрость короля проявилась наиболее ярко, люди танцевали и пели на улице, прославляя ланкаширского Генриха, который освободил их от йоркширского тирана. Они забыли – забыть было легко, когда пивные бочки стояли на перекрестках, а вино лилось рекой, – что они забросали камнями последнего ланкаширского Генриха, когда он проезжал по улицам, и плакали от радости, когда пришел йоркширский Эдвард. Тюдор не забыл, но считал необходимым привлечь людей.

Празднества были досрочно прерваны трагедией. Приход нового, ужасающего бедствия – чумы – омрачил радость людей. Они называли эту болезнь «потной лихорадкой», поскольку больной покрывался потом, с которым уходила его жизнь, а тело сотрясалось ознобом. Лорд-мэр, который целовал руки Генриха, умер. Скончался и его преемник. Не один из каждой сотни людей не избежал болезни, хотя ее течение было коротким, и если человеку удавалось пережить день и ночь, он оставался жить. Те, кто не любил Генриха, клялись, что чума пришла вместе с ним, и предсказывали бедствия королевству и его правлению, но сам Генрих оставался спокойным.

Хотя он выехал из Лондона и укрылся в Гилдфорде, он смеялся над страхами своих приближенных, говоря, что им повезло, что чума приручила людей. Генрих признавал, что не знал, как остановить веселье и вернуть людей к работе, при этом не прогневав их.

Но с чумой или без чумы, а работа в королевстве шла своим чередом. К пятнадцатому сентября повестки о вызове в парламент разошлись по графствам, определив пятое ноября днем собрания. Никто не мог пожаловаться на то, что король пренебрег законом или покоем своих подданных. Менее месяца прошло со дня его победы при Босворте, а никаких задержек с созывом парламента не наблюдалось.

Месяц или около того требовался вызванному в парламент человеку для того, чтобы привести свой дом в порядок и отправиться в Лондон, – зачастую это было длительное путешествие через все королевство.

Приготовления к коронации шли еще быстрее. Агенты Генриха рыскали по городу в поисках одежды: дорогого вельвета и шелка, меха горностая и ласки, драгоценностей и золотых цепочек. Они покупали все, что могли приобрести за хорошую цену, нещадно торгуясь, но чудо из чудес – они платили за все, что покупали. Когда новости об этом распространились повсюду, цены немного упали. Выгоднее было сбыть товар агенту короля, получив небольшую прибыль, и зная, что претензии будут немедленно устранены, чем продавать повсюду по высокой цене и получить судебный иск, который поглотит всю прибыль до появления денег.

Единственное, о чем, казалось, забыли, было ухаживание и женитьба Генриха. Маргрит перестала заниматься этим вопросом, так как Генрих настолько часто обращался к ней со своими милыми шутками и остротами, что ей стало ясно: он просто не будет это обсуждать. Никто не смел даже упомянуть эту тему, поскольку Джаспер, понукаемый Маргрит, был обруган за то, что поднял этот вопрос. Все темы, которые могли вывести короля из себя в беседах с его горячо любимым дядей, старательно избегались. По существу, трудно было найти что-либо такое, что могло омрачить добрый юмор Генриха. Клерки и нижестоящие чиновники не переставали удивляться тому, что никогда ранее не было еще короля, который бы так хорошо владел собой.

Это было действительно так. Генрих, давно испытывающий удары судьбы, перестал винить людей за удары, наносимые ему обстоятельствами. Если река вышла из берегов, он не распекал курьера за опоздание. И если даже вина человека была налицо, он не сердился. Он мог отчитывать провинившегося слугу холодным ровным голосом, сохраняя на лице ледяное выражение уравновешенности. Вряд ли кто мог сделать это лучше, мыча как бык с перекошенной мордой. Еще страшнее было видеть его нахмуренным.

Элизабет, белая роза Йорка, была запрещенной темой разговора.

Генрих не мог полностью избегать предназначенную для него невесту. Маргрит, будучи такой же упрямой, как и ее сын, скоро отказалась от визитов к нему. Ее послание было написано в суровых тонах. Если Генрих хотел видеть ее, он мог бы приказать ей приехать, как король своему подданному, или же он мог приехать к ней, как прилежный сын приезжает к матери.

Генрих приехал с таким смиренным видом, войдя в комнату со шляпой в руке, и с такой показной кротостью на лице, что Маргрит и стоявшая рядом с ней Элизабет разразились удивленным смехом. Опущенные веки его всколыхнулись как трель колокольчика, что очень отличалось от мягкого смеха Маргрит, он увидел незащищенную красоту лица принцессы и вынудил себя принять мимолетное выражение алчности.

Маска дисциплинированного сына была вновь сброшена, и Элизабет это заметила.

Когда Генрих, наконец, прекратил приносить экстравагантные и нелепые извинения своей матери и повернулся, чтобы побеседовать со своей будущей невестой, он держался особенно холодно. Маргрит могла бы ломать себе руки от отчаяния. Она надеялась, что встреча с Элизабет в отсутствие вдовствующей королевы, когда ее поведение стало более естественным, смягчит его.

План этот совершенно не удался, но Элизабет, казалось, не обижалась на холодную учтивость Генриха. Отвечала она надлежащим образом, но ее взгляд был манящим, и она старалась представить в самом выгодном свете свои красивые руки и очаровательный профиль.