Виктория Холт - Жена ювелира

Какое это имеет значение!

Стражник подошел к Гастингсу и тронул его за плечо:

– Милорд… – начал он.

Джейн, вся дрожа, обернулась и посмотрела на Тауэр-Грин, где на траве вместо плахи стоял чурбан, в спешке принесенный из ремонтировавшейся по соседству часовни.

Гастингс кивнул. Глаза его, казалось, смотрели за стены Тауэра, за реку… куда-то в вечность. У него уже был взгляд человека, оставившего этот мир.

Где-то на реке Джейн услышала всплеск весел. Низко летало воронье, оглашая окрестности отвратительным карканьем.

– Прощай, – промолвил Гастингс, – и помни, ты сделала последние дни самыми счастливыми в моей жизни. Теперь иди. Ты не должна видеть конца. – Он обратился к Кейт. – Уведи ее… быстро. И позаботься о ней.

– Слушаюсь, милорд, – с рыданием ответила Кейт. Стражники поспешно подвели Гастингса к чурбану, так как дело не терпело отлагательства. Протектор был раздражительным человеком, нельзя было задерживать его обед.

Кейт пыталась увести Джейн с места казни. Гастингс пожал плечами. Вот и настал конец, конец его честолюбивым замыслам, конец любви. За плечами – пятьдесят три года приключений и целая неделя любви.

Он с презрением отверг повязку на глаза. Стоял выпрямившись, охватывая взором все происходящее. Последний взгляд на сверкающую реку, на серые башни. Прощай, Лондон! Прощай, Джейн! Прощай, любовь и жизнь!

Спокойно положил он голову на чурбан. Быстро и бесшумно опустился топор. Его голова покатилась на солому; на короткое, ужасное мгновение все замерло вокруг, а потом снова закаркали вороны.

Процессия медленно двигалась по улицам Лондона. Размеренной поступью, распевая псалмы, шли благочестивые священнослужители. Один из них с презрительным выражением лица, одетый в белые одежды, нес огромный крест, держа его высоко над головой. Впереди него, спотыкаясь, брела босоногая женщина, на которой не было никакой одежды, кроме простой юбки из грубой шерстяной ткани, ниспадавшей от талии к ногам. Роскошные золотистые волосы рассыпались по плечам, прикрывая ее наготу, в руках она несла зажженную свечу. Это была не обычная уличная проститутка, а сама Джейн Шор, фаворитка короля, обвиненная в распутстве лордом епископом Лондонским, наложившим на нее епитимью, дабы она могла искупить грехи своей порочной жизни.

Ее разбитые о булыжную мостовую ноги покрылись ссадинами и кровоточили; обнаженную кожу, светившуюся, как белое молоко, сквозь золото волос, нещадно жгло солнце. Вдоль улиц выстроились купцы и подмастерья, домашние хозяйки и проститутки, богатые и нищие; они пришли посмотреть на величайшее зрелище года. Джейн Шор – богатая и могущественная, которую во времена правления короля Эдуарда почитали в стране, пожалуй, больше любого высокородного вельможи, была низведена так низко, как самая обыкновенная шлюха из публичного дома в Саутуорке.

Но Джейн не замечала презрения священников, не слышала насмешливый рокот толпы. Она едва сознавала этот позор, ибо в ее сердце не осталось места ни для чего, кроме мучительных угрызений совести. Какое имеет значение то, что приходится полуобнаженной идти по улицам Лондона? Какое имеет значение то, что ее называют шлюхой? Какое все это имеет значение, когда Гастингс мертв и она сама послала его на смерть?

– О Боже! – бормотала она, спотыкаясь. – Лучше бы я умерла вместе с ним!

Стояла ужасная жара, и зловоние от реки Флит в это воскресное утро отравляло воздух сильнее обычного. Множество глаз наблюдали за этой красивой женщиной: одни – с презрением, другие – с жалостью; многие, видевшие ее неосознанную грацию, хоть и называли ее шлюхой, смотрели на нее жадным, плотоядным взглядом.

Однако Джейн едва слышала их голоса, она не сознавала презрения и похоти, негодования и жалости, звучавших в них, она не видела пренебрежительно скривленных губ, выражавших свой ужас перед тем, что женщина могла подвергнуться такому унижению, и открыто радовавшихся тому, что сами избежали подобного стыда. Джейн шла с опущенными глазами, но не замечала своих израненных и кровоточащих ног, она не видела ничего, кроме глаз Гастингса, когда он в последний раз смотрел на лондонскую реку. Ее взгляд был твердым и ясным, и толпа дивилась ее чувству собственного достоинства.

– Смотрите, как гордо она выступает! Что у нее, стыда нет?..

– Стыда?.. Пусть будет стыдно тем, кто позорит ее, скажу я вам.

– И я так думаю. В тот год, когда свирепствовала чума, мы голодали, и Джейн Шор спасла меня и моих оставшихся без отца малышек.

– Да, она – добрая женщина, хотя и вела распутную жизнь. Наш славный король Эдуард любил ее. Упокой, Господи, его душу!

Подойдя к собору, процессия остановилась. На какое-то мгновение Джейн пришла в себя от страданий, которые ей причиняли мысли о Гастингсе, она поняла, что наступил момент, когда ей предстоит войти в храм и поставить зажженную свечу перед изображениями святых.

Себе она могла сказать: «Да, я грешна. Я послала на смерть человека, которого любила, и я больше не хочу жить». Но каким все это было издевательством! Мужчины, толпившиеся рядом с псалмами и молитвами, со своей тайной похотью – вряд ли среди них нашлись бы безгрешные, – теперь будут смотреть, как она совершает покаяние. Они будут наслаждаться ее позором, притворяясь, что сочувствуют ей. Люди, добивавшиеся ее расположения, когда был жив король, и не осмеливавшиеся выказывать иных чувств, кроме уважения, сейчас плотно кутались в одежды, словно боясь оскверниться. «Очисти, Господи, эту женщину от грехов», – молились они, а сами думали: «Слава Богу, о моих грехах никто не знает».

Как бы они с Эдуардом посмеялись над этими людьми, если бы могли тогда заглянуть в будущее! Что сказал бы Эдуард, если бы увидел, как его жирные епископы, оказывавшие такие почести его любовнице, сейчас осуждают ее за то, что она слишком любила его! Но Эдуард мертв, и Гастингс мертв, и Джейн завидовала им.

В соборе стояла удушающая жара: лики святых безучастно взирали на нее. Джейн непроизвольно откинула назад волосы и поймала на себе взгляды заблестевших глаз потных священников; зардевшись, она тут же прикрылась своими прекрасными волосами.

Она знала, что епитимья была счастливым избавлением, потому что ее в этой ситуации вполне могли приговорить и к смертной казни. Боже, каким облегчением была бы для нее быстрая смерть! Она почти с нежностью подумала о ловком ударе топора. В последнее мгновение взглянуть на сверкающую реку и ощутить красоту летнего утра, как ощутил ее Гастингс.

Серые башни, голубое небо, теплое солнце, затем быстрый, уверенный удар – и ты покидаешь все хорошо знакомое тебе и попадаешь в неведомое. Как ей хотелось этого! Но Ричард Глостерский решил быть великодушным. Он умыл руки, отменив суд и передав ее епископу Лондонскому. И вот теперь епископ, с самым праведным видом оплакивающий ту, на чье безнравственное поведение он закрыл глаза при жизни Эдуарда, приговорил ее к этой епитимье. Бесчестье вместо смерти. Она идет по знакомым улицам вместо незнакомых, перед ней толпы зевак вместо Всевышнего Творца.