Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера

– Не смеши, – сказал он. – Откуда? Да я ее в жизни не видел.

Еще не рассвело, и я сижу в ногах у моего гостя. Это очень интимный процесс – рассматривать человека, когда он спит; раньше я бы наверняка сказала, что нет другого момента, когда человек настолько уязвим, как во сне, но теперь я по опыту знаю, что это не верно.

Помню, как я впервые провела ночь в студии Эдварда. Настала полночь, а он все писал, и лишь когда свечи в зеленых стеклянных бутылках прогорели до самого горлышка, истаяв волнистыми лужицами воска, и продолжать было нельзя, он остановился. Мы заснули на подушках, которые он бросил прямо на пол, поближе к печи. Я проснулась раньше, наклонный стеклянный потолок над нами медленно светлел, и я, повернувшись на бок и подперев голову рукой, наблюдала, как сны скользят за его веками.

Интересно, что снится этому молодому человеку. Вчера уже темнело, когда он вернулся, и с его приходом энергия дома сразу изменилась. С порога он направился прямо к себе, в комнату в старой пивоварне, которая стала его лагерем, а я пошла за ним. Здесь он одним плавным движением стянул с себя рубашку, и у меня не хватило сил отвести взгляд.

Он красив так, как бывают красивы мужчины, не думающие о своей красоте. Широкий торс и крепкие руки, как у тех, кто много работает и часто поднимает тяжести. Такие тела были у мужчин, которые работали в гаванях на Темзе.

Когда-то я выходила из комнаты, если незнакомый мужчина начинал раздеваться; просто удивительно, до чего глубоко сидят в нас заученные правила. Но теперь мой взгляд ничем не может повредить ему, и я продолжаю наблюдение.

Кажется, у него сводит шею, потому что он часто трет ее рукой; вот и теперь, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, он идет в пристроенную к комнате крошечную ванную. Ночь сегодня теплая и влажная, и я не могу отвести глаз от его шеи в том месте, где заканчиваются волосы и где только что лежала его ладонь.

Как мне хочется прикоснуться к нему.

Как мне не хватает прикосновений.

Тело Эдварда не напоминало тела мужчин из гавани, и все же он был сильнее, чем я могла бы ожидать от человека, который целыми днями водил кистью по холсту да смотрел то на натурщицу, то на ее изображение. Я помню его при свете свечей; в лондонской студии и здесь, в доме, в ту грозовую ночь.

Мой гость поет в душе. Неважно поет, но ведь он не знает, что его слушают. Я выросла в Ковент-Гардене и иногда приходила под окна театра послушать, как репетируют оперные певцы. Правда, рано или поздно всегда появлялся какой-нибудь распорядитель, начинал кричать и размахивать руками, и я убегала подальше.

Хотя мой гость не закрыл за собой дверь, я все равно его не вижу – в ванной так мало места, что пар заполнил ее целиком, и он, покончив с мытьем и встав перед зеркалом, протер его рукой. Я стояла у него за спиной, так близко, что если бы могла дышать, то непременно затаила бы дыхание. Раз-другой, когда свет падал под нужным углом, я видела свое отражение в зеркале. Лучше всего я вижу себя в круглом зеркале в столовой, – видимо, это как-то связано с его формой. Изредка мне удается сделать так, чтобы меня видели и другие. Нет, заставить их я не могу, потому что не знаю, как это сделать.

Но этот гость меня не увидел. Он провел ладонью по щетине у себя на лице и пошел за одеждой.

Мне так не хватает моего лица. И голоса. Настоящего голоса, слышного другим людям.

До чего же одиноко бывает в лиминальном пространстве.

Миссис Мак жила с человеком, которого все звали «Капитан»; сначала я думала, что он ее муж, но потом выяснилось, что это брат. Худой, настолько же, насколько она была кругла, он ходил странной кренящейся походкой, припадая на деревянную ногу – результат столкновения с экипажем на Флит-стрит.

– Это он в колесе ногой застрял, – рассказывал кто-то из уличных ребятишек, живших у их дома. – Так его и тащило по мостовой целую милю, а потом нога хр-рясь! – и оторвалась, начисто.

Деревянная нога была хитрой самодельной штуковиной, которая крепилась под коленом целым набором кожаных ремешков с серебряными пряжками. Ее изготовил для Капитана один его друг, который жил где-то в доках. Капитан страшно гордился своей искусственной конечностью и осыпал ее нескончаемыми знаками внимания: полировал пряжки, вощил ремешки, шлифовал песком деревяшку, заглаживая каждый заусенец. В конце концов дерево сделалось таким гладким, а ремешки и пряжки – такими навощенными и начищенными, что фальшивая нога стала попросту соскальзывать с предназначенного ей места, не раз и не два вызывая настоящий переполох среди тех, кто не был знаком с превратностями судьбы Капитана. Говорят, он любил отстегнуть ногу, взять ее на манер дубинки и погрозить тем, чье поведение вызывало у него особое недовольство.

Я была не единственным ребенком, кто очутился на попечении у миссис Мак. Наряду с другими ее делами, которые обсуждались исключительно полушепотом и на каком-то птичьем языке, миссис Мак занималась еще и тем, что брала детей на воспитание. Каждую неделю она давала в газете объявление:

Приличная особа, вдова, без маленьких детей, примет на воспитание или усыновит ребенка любого пола.

За небольшое вознаграждение подательница сего объявления обеспечит ребенку уютный дом и родительскую заботу; детей старше десяти лет не предлагать.

5 шил. в неделю, усыновление младенцев до трех месяцев – 13 фунтов.

Я не сразу поняла, почему младенцы до трех месяцев заслуживают отдельного упоминания, но у нас была девочка постарше, которая знала всего понемножку, и от нее я услышала, что миссис Мак и раньше усыновляла младенцев. Лили Миллингтон, так ее звали, рассказала мне про малыша Дэвида, и про малютку Бесси, и про близнецов, чьих имен никто уже не помнил. Как ни печально, все они оказались хилыми и скоро умерли. Я сразу решила, что миссис Мак просто ужасно не везет, и тут же поделилась этой мыслью с Лили Миллингтон, но та приподняла брови и ответила, что везение – или невезение – тут совершенно ни при чем.

Миссис Мак заявила, что взяла меня к себе только из расположения к отцу и Иеремии, которого, как выяснилось, хорошо знала; на меня у нее были особые виды, и она была уверена, что я ее не подведу. И вообще, добавляла она, устремив на меня суровый взгляд, мой папа лично заверил ее, что я девочка хорошая, которая всегда делает то, что велят, и не заставит отца краснеть из-за своего непослушания.

– Ты ведь хорошая девочка, скажи? – спросила она меня. – Твой папа не ошибся?

Я сказала, что да, я хорошая.

Дело в том, продолжила она, что в ее доме нахлебников нет, каждый зарабатывает себе на пропитание как может. А все, что я заработаю сверх того, она будет отсылать в Америку, моему отцу, чтобы помочь ему поскорее встать на ноги.