Елена Арсеньева - Деверь и невестка (Царица Прасковья Федоровна)

Царица немедля собралась и ринулась в Тайную канцелярию, в подвалах которой находился узник. Ворвалась она в сии подвалы с таким напором и яростью, что полицейская стража спасовала перед ней и пропустила к арестанту. Тем паче что при ней было человек двадцать доверенных слуг – мужиков неслабеньких.

Едва завидев Деревнина, Прасковья пустила в ход трость (у нее последнее время болели ноги, она прихрамывала). Сначала она помалкивала и лишь пыхтела; потом принялась причитать:

– Куда дел? Подай письмо сюда! Письмо на меня подал, казну покрал, совсем покрал!

Покрытый синяками и кровоподтеками Деревнин валялся у нее в ногах и каялся. Но Прасковью было не остановить – как же, ведь письмо-то ее где-то у высокого начальства! Может быть, уже кто-то постигнул значение цифр? Она попала в такой жуткий переплет по вине сего недостойного подьячего – и должна его щадить?! Да ведь если до Петра и Катерины дойдет содержание письма – ей, Прасковье, не жить! Деверь, при всей его былой любви к ней, ее не помилует!

И она охаживала Деревнина тростью с новой силой и свирепостью, а затем велела обжигать его лицо головней из очага.

– Благоверная государыня, взмилуйся и помилуй! – закричал ее стременной Никита Иевлев, перекрывая безумный вой Деревнина, у которого сгорели борода и волосы. – Статно ли то, что ты делаешь, и что есть в этом хорошего?!

Но царица его не слышала и слышать не хотела, а через минуту Иевлев понял: это еще цветочки… Прасковья велела принести из кареты бутыль с водкой, облила распятого на козлах страдальца и снова поднесла к его лицу огонь…

Между тем о происходящем в Тайной канцелярии сделалось известно генерал-прокурору Павлу Ивановичу Ягужинскому, который явился в казенку и с превеликим трудом утихомирил разъяренную царицу. Унял он ее лишь тем, что обещал завтра снова отдать ей Деревнина на расправу, причем посулил прислать его домой к Прасковье.

– Пришли в Измайлово! – приказала царица – и сама отправилась в Измайлово, хоть было уже за полночь.

Однако ни завтра, ни послезавтра она Деревнина не дождалась: в Тайной канцелярии порешили ждать государя и отдать дело на его разрешение. Деревнина кое-как начали лечить. Шло время, и Прасковья ждала появления Петра все с большим страхом, ибо до нее начало доходить: она сама, своей бабьей дуростью и вспыльчивостью, придала находке Деревнина чрезмерно большое значение. И теперь Петр не успокоится, пока не узнает содержания цифирного письма…

«Боже! Где был мой разум? Где был мой ангел-хранитель? И куда же ты, Господи, смотрел?!» – думала Прасковья, не уставая трястись от ужаса.

Впервые она ждала приезда деверя не с любовью и надеждой, а с неприкрытым ужасом. Она даже заболела от страха и два месяца носа не казала в Москву. Правда, государь навестил ее сам, приехав в Измайлово, и Прасковья поняла, что он еще не знает ни о чем. Иначе не был бы он по-прежнему приветлив.

Строго говоря, у Петра было чем в ту пору заниматься. «Птенцы его гнезда» все были заядлые казнокрады. В те дни пострадали Шафиров, Скорняков-Писарев, даже сам Меншиков, а уж чинов низших и не счесть. Но вот наконец дошла очередь и до Деревнина.

Учинили следствие по делу об избиении. Виновных надобно было наказать. Вся свита Прасковьи была заключена в железы и бита батогами – в числе прочих оказался и Никита Иевлев, единственный, кто свою госпожу пытался усмирить.

А дело о цифирном письме Петр вел сам. Он позвал к себе Василия Юшкова и беседовал с ним один на один. Юшков отвирался как мог и нес такую околесицу, что Петр, который, как еще лет тридцать назад правильно заметила Прасковья, дураком отнюдь не был, сразу смекнул: тайны в том письме заключены страшные. Вопрос один: стоит ли их вскрывать?

И он повернул дело как-то так, что виноватым во всем оказался Юшков. Он носил при себе цифирное письмо, он его потерял, он не хотел открывать его содержания…

Впрочем, на дыбу и под кнут запирающегося Юшкова не повлекли. Его всего-то сослали в Нижний Новгород.

«Господин вице-губернатор! – самолично писал Петр. – По нашему указу, послан в Нижний Василий Алексеевич, сын Юшкова, с ундер-офицером от гвардии, Никитою Ржевским. И когда оный ундер-офицер с ним в Нижний приедет, тогда Юшкова от него примите и до указу нашего велите ему жить в Нижнем, не выезжая никуда».

А между тем дело битого и обожженного Деревнина передали из Тайной канцелярии в канцелярию Высшего суда, затем в Кабинет его величества, затем… затем оно осело в архивных бумагах [11]. Участь Деревнина точно так же канула в неизвестность. Дело о цифирном письме было благополучно похерено, так что зря Прасковья опасалась, что старинная пословица о девере и невестке изменила свое значение.

Так-то оно так… А все же переизбыточные волнения и разлука с «радостью и светом» Василием Юшковым не прошли для нее даром. С превеликим трудом выдержала она новое путешествие в Петербург, там стойко принимала участие в праздновании тридцатилетия своей дочери Прасковьи, а главное – во многочисленных увеселениях, устроенных по поводу годовщины Ништадтского мира, радуясь, как дитя, миру, вновь воцарившемуся у нее с деверем и его женой. Но стоило вспомнить, на каком волоске все висело, стоило представить, что она больше не увидит ненаглядного Василия, как у Прасковьи Федоровны начинались сердечные припадки. Один из них оказался для нее роковым. Его усилило еще и то, что осень 1723 года оказалась весьма непогодной. 2 октября случилось одно из сильнейших наводнений: ветер с моря нагнал воду, Нева затопила почти все улицы, поднявшись на 7 футов и 7 дюймов [12]. Жители пребывали в страхе и ожидании близкой погибели…

Несмотря на то что по улицам теперь нужно было не ездить, а плавать, Петр прибыл в дом Прасковьи Федоровны на Васильевском острове и прошел в опочивальню умирающей невестки. В передней комнате толпился все тот же «госпиталь ханжей и уродов» в сопровождении многочисленных попов. Петр только шикнул – никого не стало!

Он захотел остаться с Прасковьей Федоровной наедине. Однако она пребывала в беспамятстве и так и не увидела Петра. Царь долго стоял у одра, о чем-то размышляя. Бог весть о чем… Может быть, вспоминал, как однажды караулил дружкой под дверью опочивальни своего брата Ивана и его новобрачной жены?

Она была высокая, румяная, полногрудая, с кудряшками на висках и ямочками на румяных щеках. А на ее нежной груди потом остались красные следы от его щетинистых мальчишеских усов. И живот у нее был мягкий, влажный от пота…

А Господь его знает, о чем думал Петр! В мыслях своих царь никому так и не открылся. Зато спустя несколько дней он сам, лично, ведал каждой мельчайшей деталью торжественного погребения Прасковьи Федоровны: даже сам выбирал, какого цвета (непременно лилового, ибо это цвет королевского траура!) будет балдахин ее катафалка, как станет выглядеть сам катафалк и какую предпочесть объярь, из которой сошьют последний наряд для его невестки…