Елена Арсеньева - Царица без трона

– Говорят, польской девке несметные богатства шлешь! Еретичке, богоотступнице! – донесся новый выкрик, и тут собравшиеся могли заметить, что глаза царя впервые блеснули гневом.

– Отчего ж это она богоотступница? Она от своего латинского Бога не отступила, сохранила веру в него. Вот когда приедет и примет нашу веру… А между тем я убежден, что латинская вера такая же, как наша. Латины ведь тоже во Христа веруют.

Еще кто-то открыл рот, желая прервать царя, но Димитрий не собирался углубляться в церковные догматы.

– А что до подарков… – сказал задумчиво, переводя разговор подальше от опасных поворотов. – Она ведь невеста моя. Вот вы небось на ярмарке своей невесте купите и бусы, и колечко, и серьги, и яблочко наливное, и пряник-медовик. Ну и я своей невесте шлю подарки. Только, братцы, уж не взыщите – кесарю кесарево… – И он развел руками с таким потешным выражением, что стрельцы засмеялись. Ну нельзя же, в самом деле, взыскивать с государя за то, что он не покупает своей невесте дешевые бусы на ярмарке!

– А вот еще что сказать хочу… – заторопился тот стрелец, который говорил основательнее всех. – Сказывают знающие люди, ты нас хочешь в чужие земли вести воевать. Это отчего ж? Мы на это не согласны – Бог весть где головы складывать!

– А на что ж вы, господа служилые люди, согласны? – сладким голосом вопросил Димитрий. – На печи лежать да чтоб баба под боком? Сладко есть, хмельно пить? И против царя своего бунты бунтовать? На сие вы согласны? А ведь это участь крестьянушек, а не служилых. Вспомните, как в народе сказано: кто с дерева убился? – бортник; кто в реке утонул? – рыболов; кто в поле лежит? – служилый человек… Судьбина ваша такова – в поле лечь во славу отечества. В чужом поле – во славу своего отечества. Да, поведу вас воевать! Татарию воевать, это уж непременно. Завоюю Азов, освобожу от турок Крым и возьму в плен татарского царя. Самое время ему у нас на цепи посидеть!

Стрельцы одобрительно зашумели. Они осмелели, разошлись, из толпы слышались еще какие-то вопросы, но Димитрий непрестанно ловил на себе тревожные взгляды Басманова и Маржерета и понимал, что игру со стрельцами пора заканчивать. Он приободрил их, внушил доверие к себе – но довольно. Теперь пора вернуться к тому, ради чего он их тут всех собрал.

– Но будет болтать, – сказал он с неожиданной суровостью, ощущая, как с каждым его словом никнут головы стрельцов, испугавшихся суровости того, кто только что с ними говорил как добрый брат, а теперь взял тон непреклонного отца. – Вижу я: что бы ни говорил, что бы ни делал – вам все не по нраву. Взятки запретил судейским брать – плохо! Помещики крестьян лишаются, если не кормят их, – плохо! Сам лично челобитчиков принимаю, никого не гнушаюсь – плохо! Даже, видать, то плохо, что с вами тут говорю. Надобно было отдать вас на расправу и казнь, как мятежников.

– Мы не мятежники! – послышались выкрики. – Мы ничего не знаем! Нам головы возмутили, а мы поддались. Покажи нам тех, кто тебя убить умышлял, мы с ними поговорим по-свойски.

По знаку Димитрия вывели тех семерых, захваченных в кремлевских покоях.

– Смотрите, вот злодеи, они повинились и показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя!

Димитрий махнул рукой и ушел во дворец.

И что тут началось… Желая во что бы то ни стало вернуть расположение своего государя, стрельцы бросились на этих семерых и руками, без оружия и палок, растерзали их в клочки. Маржерет потом клялся, что в жизни своей не видел такой ярости! Они даже кусали бывших сотоварищей зубами. А один особо рьяный стрелец в неистовстве откусил у обреченного ухо и жевал его. Потом толпа грянулась лбами в землю и кричала:

– Помилуй нас, государь!..

Государь их помиловал и отпустил – всех, за исключением тех, кого вывезли на телеге в образе не человеческом, а кровавых кусков.

Он был доволен разговором. Недоволен остался только Басманов, который не переставал твердить, что Андрюшка Шеферединов так и исчез бесследно. Как его ни искали, найти не удалось.

Но куда хуже, думал Басманов, то, что не удалось найти истинных виновников заговора и обезвредить их.

– Разве ты его не видишь? – слабым голосом спросила сестра Ольга. – Вот же он, белый голубок. Прилетел с первыми лучами солнца, сел на оконницу, стукнул клювиком…

– Ну, прилетел так прилетел, – с деланым спокойствием отвечала молоденькая послушница Дария, в то же время с суеверным ужасом поглядывая на больную.

Склонилась над лежащей, со всех сторон подталкивая тощенькое одеялко под ее ослабевшее тело:

– Ты спи, ты спи лучше.

– Не могу я спать, – слабо выдохнула сестра Ольга. – Посторонись… хочу видеть его.

Дария отпрянула. Больная вытянула шею, чуть приподнялась, напряженно всматриваясь в окошко. Дария тоже вся напряглась, изо всех сил пытаясь разглядеть то, что видела больная, но что оставалось незримым для здоровой.

А может, и впрямь голубок здесь? Вот перестал копошиться на оконнице, уставился бусинками глаз на измученную женщину. Вдруг забил, забил крыльями, но не взлетал, цеплялся лапками за переплет, а воздух вокруг него так и засвистел! Больная вскрикнула, за ней вскрикнула и Дария…

Рядом послышался слабый стон. Повернула голову – сестра Ольга лежала с закрытыми глазами, из-под сомкнутых век медленно, словно тоже обессилев, сползала слеза. Губы беззвучно шевелились.

Молится? Неужели? Ведь за все это время Дария не слышала ни одной молитвы от полуживой женщины…

Сестра Дария лишь недавно появилась на Белозере: монастырь в Безводном, где она жила прежде, сгорел. Погибло несколько инокинь, а оставшиеся разбрелись по другим обителям, ближним и дальним. Дария поначалу долго плакала, никак не могла привыкнуть к жизни в суровом, холодном, истовом Белозере, настоятельница коего, мать Феофилакта, славилась суровостью что к себе, что к сестрам, а также обрядной истовостью. Не то что мать Евлалия из Безводного! Та привечала Дарию с самого первого дня, как отец отдал ее в обитель (лишний рот в полунищей семье, где рождались год за годом одни дочери, ни к чему, замуж бы девку отдать, но только один жених приданого от своих невест не требует, и это небесный жених!), ласкала ее, точно родную дочь, поместила в келейку потеплее да посветлее, близ своей собственной, и Дария (в миру званная Лушкой) уж решила, что монастырская служба не так горька, как ей казалось прежде, когда мир человеческий ее отринул. Однако длилась та благостная жизнь недолго…

Мать Евлалия вечно мерзла по ночам: была она высока ростом, редкостно худа, со смугло-желтоватой кожей; не иначе, кровь у нее была рыбья, – келейку ее топили чуть ли не в июльскую жарынь, а ее все познабливало. И вот как-то раз она велела Дарии спать в ее постели, чтоб теплее было. Еще когда Дария была Лушкой, она всегда с сестрами на одной подушке да под одной ряднушкой спала – зимнюю стужу только так и можно было перетерпеть: покрепче прижавшись друг к дружке да набросав поверх все тряпье, которое только можно было сыскать в их убогом домишке, – поэтому она с охотой готовилась исполнить приказание матушки настоятельницы и прийти к ней на ночевку. Мать Евлалия сулила угощение: свежий хлеб и рябину в меду, варить которую была большая мастерица и которой порою наделяла самых прилежных сестер.