Кэт Мартин - Цыганский барон

Франция, пригород Систерона 20 апреля 1806 года

Кэтрин поплотнее закуталась в рваную шерстяную шаль, стараясь укрыться от пронизывающего ветра. В белой крестьянской рубахе с глубоким вырезом да драной юбке Кэтрин дрожала от холода. Шерстяная шаль помогала мало. Медные пряди волос били по щекам; повозку нещадно трясло, и девушка то и дело валилась на бок, ударяясь плечом о плечо мужчины, сидящего рядом с ней.

— Скоро потеплеет, — ободряюще сказал Вацлав. — Ветер меняется.

Кэтрин покосилась на небо, затянутое серыми тучами.

— С чего ты взял? — раздраженно спросила она.

Кэтрин устала терпеть холод и сырость, но еще больше — противного, грязного, грубого Вацлава.

Ее спутник, плотный, склонный к полноте мужчина, пожал плечами.

— Я говорю, что потеплеет, значит, потеплеет. Я это чувствую. Мы умеем определять такие вещи.

Кэтрин хотелось съязвить, спросить: «А лупу с неба вы доставать не умеете?» — но она промолчала. Этот толстобрюхий Вацлав и ударить может. Тем более за последние восемь недель она поняла, что цыгане знают нечто такое, что для всех остальных — тайна за семью печатями. Странный народ, эти цыгане.

Кэтрин расправила на коленях красную юбку, попыталась натянуть ее на озябшие голые ноги. Она мечтала о настоящих туфлях. Но увы, приходилось носить сандалии на тонкой кожаной подошве. Ладно, хоть не босиком.

— Мы скоро приедем в табор, — сообщил ей Вацлав, почесывая волосатую грудь через глубокий вырез голубой шелковой рубахи. Поверх рубахи был надет изъеденный молью жилет, подобранный на дороге.

— Мы уже близко?

У Кэтрин сильнее забилось сердце. Следовало кое над чем подумать, приготовиться. Быть может, именно сейчас представится случай бежать.

— Они должны стоять где-то возле реки. Большего от него не добиться. Цыгане никогда не задумываются о том, в каком точно месте находятся, который сейчас час. Они не всегда даже знают, какой наступил месяц, а уж о числах и говорить нечего. Они живут одним днем.

Кэтрин много узнала о них за восемь недель с того момента, как ее выкрали из лондонского дома.

Кэтрин откинулась на жестком деревянном сиденье вардо — ярко раскрашенного, похожего на бочонок дома на колесах, в котором жил Вацлав. Он так гордился своим домом, что едва не сиял, глядя на это подобие жилья. И он еще считается богачом! Потому, видите ли, что больше не живет в шатре. Ну да, конечно, на самом деле эта старая недоделанная телега не телега вовсе, а дворец!

Вацлав рассказывал, что все большее число людей из их племени перебирается в вагончики — строят их сами или покупают. Зимой в них теплее, да и от дождя укрытие понадежнее, чем палатка из козьей шерсти. Он как-то сказал, что Кэтрин должна быть ему благодарна. И за что? За то, что когда они поженятся, в вардо хватит места для них двоих. Спасибо! Обрадовал!

У Кэтрин все внутри сжималось при мысли о том, что ее ждет. Рано или поздно он узнает правду. Сколько времени у нее осталось? Она не собиралась выходить за него замуж. Ни сейчас, ни потом. Да, она пообещала выйти за него, но это была всего лишь маленькая хитрость. С врагом надо бороться его методами. И кое-чему Кэтрин уже научилась.

Кэтрин вспоминала побои, бесконечные дороги, по которым ей пришлось пройти босиком. Вспоминала, как кровоточили ноги, израненные острыми камнями. Она думала о жестокости женщин, обращавшихся с ней как с последней шлюхой, хуже, чем со служанкой, почти как с рабыней.

Много раз она ловила себя на том, что почти не помнит ту прежнюю жизнь, жизнь юной леди, не может четко вспомнить лица людей, которые окружали ее раньше, были ее семьей, ее друзьями. Все они принадлежали другому миру.

Живи настоящим. Не думай о прошлом. Что было, то было.

И снова Кэтрин глотала слезы. Никогда, никто не увидит, как она плачет. Пора безутешных рыданий прошла. Она быстро поняла, что самое страшное, что они могут с ней сделать, — это побить или оставить голодной. А теперь на нее вообще перестали обращать внимание.

Она должна выжить, только об этом она молила судьбу, уезжая с табором вес дальше и дальше от дома, от семьи, от тех, кого так любила. Она должна выстоять, преодолеть все, что еще предстоит, и вернуться в Англию. Она должна выяснить, кто продал ее цыганам. И тогда негодяй заплатит за все ее страдания.

— Домини! Оставь лошадей, давай поужинаем. Уже поздно.

Мать стояла на берегу реки. Ее костлявые, огрубевшие от тяжелой работы руки устало лежали поверх яркой желтой юбки, слишком большой и пышной для худенького маленького тела. «Она сильно сдала за последний год», — подумал он. Сколько еще зим сможет пережить его хрупкая постаревшая мать? При этой мысли что-то болезненно сжалось в груди.

Он будет тосковать, когда ее не станет. Он будет тосковать и по этой жизни.

Доминик привязал серую кобылу к дереву и пошел к матери.

Ночи еще стояли сырые и прохладные, но днем уже пригревало солнышко. Сквозь серые тучи проглядывали звезды, предвестники теплых дней. Ну что ж, и на этом спасибо. По крайней мере, матери его станет полегче, перестанут болеть ноги, и она немного повеселеет.

— Ты сегодня пойдешь к Яне? — спросила она. Мать и сын вместе пошли к повозкам.

— С каких это пор тебе стало интересно, с кем я провожу ночи? — не скрывая удивления спросил Доминик.

Настанет ли время, когда он в глазах матери из мальчика, держащегося за материнскую юбку, превратится в мужчину?

— Яна расставляет на тебя сети. Она тебе не пара.

Доминик добродушно рассмеялся.

— Вечно ты стараешься уберечь меня от чего-то. Тебе не о чем беспокоиться, мать. Женщины греют мою постель, и только. Я не строю планов на роммерин.

— Это ты сейчас так говоришь, но она хочет замуж, и она совсем не глупа, я скажу тебе. Спроси у Антала, ее первого мужа.

Доминик поджал губы.

— Я не встретил еще ни одной девки, которая могла бы меня перехитрить. Да и знает Яна, что я с ней не на век, что я скоро уйду из табора.

Мать как-то сразу осунулась, постарела, глаза погрустнели.

— Я буду скучать по тебе, мой сын. Но, как говорится, все к лучшему.

Она повторяла эти слова с тех пор, как ему исполнилось тринадцать лет. С тех пор, как за ним пришел отец. Тогда она сказала, что кровь маркиза-англичанина оказалась сильнее, чем кровь цыганки-матери, что кровь отца взывает к нему, и он должен повиноваться.

Когда-то он ненавидел ее за эти слова.

А сейчас, пятнадцать лет спустя, Доминик понял, что мать была права.

Он подошел к костру. Оранжевые языки пламени разрывали ночь. Доминик постоял у огня, погрелся, затем присел на низенькую деревянную скамейку, которую сам смастерил из поваленного дерева несколько лет назад. Он протянул озябшие пальцы к огню.