Жаклин Мартен - Сорвать розу

Она услышала, как он тяжело вздохнул.

– Ты действительно этого хочешь?

– Да.

– Ты этом совершенно уверена, Лайза? Мне не нужны жертвенные приношения на алтарь потерянной мужественности.

– Уверена.

– Не испугаешься?

– Нет, – ответила она искренне. – Трудно представить, чтобы можно было бояться тебя.

– Я такой же мужчина, как и все, – признался Торн довольно резко, – а ты по собственному опыту хорошо знаешь, что они не всегда могут остановиться, даже если хотят.

– Прекрати долгие разговоры и скажи, что делать, а не спорь до тех пор, пока не пропадет желание.

Она снова услышала его смех.

– Начни с поцелуев, а затем уже двинемся дальше.

Лайза, повернувшись на живот, легла ему на грудь, приблизила к себе его лицо и запечатлела на нем множество искусных поцелуев, которым у него же и научилась.

– Проклятая ночная рубашка, – пробормотал он через некоторое время, и она подняла голову, спрашивая:

– Что с ней?

– Мешает. Не чувствую твое тело.

Вполне объяснимое желание, Лайза вспомнила, какой трепет вызывало ощущение его рук на обнаженной коже. Немного отодвинувшись, она принялась стаскивать с него эту отвратительную, вызывающую раздражение, рубашку.

Как только злополучная помеха очутилась на полу, возле кровати, Торн повернулся на бок.

– Ляг за мою спину, обними меня.

Немного недоумевая, но и не возражая, она сомкнула руки на его талии, а бедрами прижалась к ягодицам, почувствовав мужскую твердь; желание – уже не было сомнения, что это оно – снова поднялось в ней.

Какие-то звуки вылетели из ее горла. Он быстро повернулся, сначала сам, затем повернул ее, укладывая так, чтобы рукам было удобно отправиться в восхитительное путешествие по ее телу.

Ощутив предел напряжения его плоти, она испытала совершенно новое ощущение, пытаясь понять его. Когда муж уложил ее на спину и лег на нее, оказалось, что инстинкт подсказывает не только то, что нужно предпринять, доставляя удовольствие обоим, но и как вести себя и что ждать от партнера.

Пока не раздались крики их обоюдного восторга и они не погрузились в обессиливающие их волны чувственного наслаждения, не было нужды мыслить логически.

– Милый, родной, любимый, – шептала она в темноте, тесно прижавшись к мужу. Затем Торн услышал: – Ах, ты лживый, распутный, хитрый, коварный ублюдок! От какой же ты раны страдал?

Хотя Торн Холлоуэй все еще находился в постели Лайзы, жена, которую он совсем недавно так любил и ласкал, закутала обожаемое им тело в бесформенную фланелевую одежду и зажгла свечи по всей комнате.

Губы, совсем недавно так сладко прижимавшиеся к нему, поджались в туго натянутую линию, а обнимавшие руки непреклонно скрестились на груди, как у уличной торговки.

С интимностью покончено – наступил час расплаты.

Пока Торн искал объяснение, достаточно убедительное, чтобы погасить возмущение, ее вопросы сыпались градом.

– Каким же образом была повреждена твоя мужественность, хотелось бы знать? И где эта самая рана? Назови имена врачей, лечивших тебя? Скажи, в каком сражении был?

Торн улыбнулся той улыбкой, которая, по определению Лайзы, превращала его простое, приятное лицо в красивое, но не вызвал никакого потепления у завернутой во фланелевую одежду статуи, застывшей у изголовья кровати.

– Сказать по правде, Лайза, – начал он, но тут же был прерван.

– Хотелось бы услышать только правду. Есть ли какая-нибудь надежда на это?

Капитан Торн Холлоуэй вскочил, бросился, обнаженный и разъяренный, к жене и толкнул ее снова на кровать, только что ею покинутую.

Лежа с ногами, неуклюже свисавшими с кровати, в халате, запутавшемся где-то на коленях, Лайза оказалась в крайне неловком положении.

– Торн, я…

– Молчи!

– Но Торн…

– Слышала или нет, что велено тебе? Сделай это – я собираюсь высказаться. Прежде всего, мой полк не был в Америке во время схватки с индейцами, называемой войной лорда Данмора; уж, конечно, я не мог быть и ранен в ней, так же, как не был покалечен – признаю это – ни в каком другом сражении. Все, что говорил тебе, действительно неправда. – Он посмотрел на ее выразительное лицо. – Или, если угодно, отъявленная ложь. Что-нибудь имеешь сказать по этому поводу? – бросил Торн с вызовом в темных глазах.

– Все, что я хочу, – это знать, Торн, почему ты лгал? – ответила она таким кротким голосом, какого он никогда еще не слышал.

– Записки, оставленные тобой для Джеймса, в конце концов попали в мои руки, и при первой же возможности я приехал в таверну, расположенную в районе нашего артиллерийского склада, указанную в ней, совершенно готовый – если собираешься услышать другую правду – иметь дело с колониальной хищницей, вцепившейся в Джеймса с одним желанием – вытрясти из него деньги. Затем увидел тебя в плохо освещенной комнате, – продолжал он исповедь, – и она внезапно осветилась сотнею свечей: ты поразила своими прекрасными, искренними глазами, оказавшимися почти на одном уровне с моими, и сверкающими золотистыми волосами, небрежно заколотыми в узел на макушке вместо припудренных птичьих гнезд у обычных девушек. Это было так невыразимо, необычно красиво, умно и независимо, полно теплоты, юмора и остроумия, хотя ты всего-навсего нуждалась в имени Холлоуэй, готовая купить его, но неспособная просить.

И вот передо мной, – продолжил он, – стояла женщина, которую я всегда надеялся найти и уже давно отчаялся встретить, незаслуженно оскорбленная моим братом и, возможно, именно поэтому неспособная стать когда-либо чьей-нибудь женой. А ты была не только очень гордой, но и беременной.

Торн замолчал, а большие зеленовато-голубые глаза, уставившиеся на него, все расширялись и расширялись, хотя шевелившиеся губы не издавали ни звука.

– Я решил жениться на тебе сам, зная, что меньше всего на свете ты нуждаешься в муже; жениться не только ради твоего же спасения, но и чтобы твой ребенок не был незаконнорожденным. Когда же понял, как ненавистна тебе даже мысль о физической близости, – продолжал он более сдержанно, – а также то, как мало значили мои слова о соблюдении дистанции – так мало, если помнишь, что ты даже хотела уехать из Нью-Йорка, не заключив очень важного для себя брака, – я принял единственно возможное решение – солгал, более того, придумал ложь, на мой взгляд, приемлемую для тебя.

Он пожал плечами.

– Как только начал лгать, ложь покатилась, как снежный ком… обрастая все новыми и новыми деталями, разрастаясь все шире и шире, но тем не менее я не сожалею о ней – ты нуждалась в имени, тебе хотелось кому-то довериться. И я рискнул предположить, что со временем ты станешь нуждаться во мне и захочешь меня так, как я любил и хотел тебя.