Лора Бекитт - Любовь и Рим

– Мы так мало видимся днем, что я решил проведать тебя сейчас, – промолвил он, останавливаясь возле кровати.

– Днем у меня очень много забот, – сказала Ливия, чтобы что-то ответить.

– Ты так рьяно взялась за дела – признаться, я даже не ожидал. Конечно, я не думал, будто ты всего лишь избалованная роскошью патрицианка, и все же…

– Отец воспитывал меня в строгости, – ответила Ливия и тут же покраснела. Затем прибавила: – Хотя у меня не было матери, я обучена всему, что должна знать и уметь хозяйка дома.

Луций присел на кровать, и Ливия увидела, как изменился его взгляд. Он смотрел на нее по-хозяйски властно и в то же время настороженно. И мелькнувшая было улыбка погасла, едва он заметил, как задрожали пальцы Ливий, как, вцепившись в край одеяла, она непроизвольно потянула его на себя.

– Я предоставлю тебе полную свободу распоряжаться деньгами, рабами, домом, обещаю не принимать важных решений, не посоветовавшись с тобой… Я не позволю одного: пренебрегать мною и моими желаниями! – сухо произнес он.

Ливия молчала. Все оказалось сложнее, чем она думала. И главное, было некуда отступать. Теперь ей осталось перейти ту последнюю черту, о которой она говорила Гаю.

– Я помню о своем обещании, Луций.

– Надеюсь, я дал тебе достаточно времени для того, чтобы прийти в себя после болезни?

– Да. И я благодарна за это.

– Прекрасно, – сказал он.

Ливия лежала, наблюдая, как он раздевается, с таким чувством, какое, наверное, испытывала привязанная к скале Андромеда. Прежде она видела Луция в достаточно плотной, к тому же спадающей складками одежде, а теперь он предстал перед нею таким, каким его создала природа: высоким и худощавым, с чуть согнутыми плечами и бледным, точно выцветшим оттенком кожи. Гай был совсем другим.

«Но Гай предпочел бегство, – безжалостно напомнила себе Ливия. – Так пусть то, что сейчас случится, послужит наказанием не только мне».

Сначала тело Ливий изогнулось, точно прикосновения Луция разбудили в нем какую-то дремлющую боль, но она заставила себя успокоиться и позволила мужу делать все, что он хочет, а после лежала, смертельно подавленная, опустошенная, вспоминая ту горячую, таинственную, живительную страсть, какую испытывала с Гаем в его квартире в те последние, прощальные дни.

«Я никогда его не увижу, – думала Ливия, – разве только во сне. Даже если за крайними пределами отпущенной мне земной жизни светит иное, более яркое солнце, и растут вечные, прекрасные цветы, я не стану счастливей, потому что там не будет его. Именно это и называется безнадежностью».

Она так устала за день, что не заметила, как заснула. А потом потянулись бесконечные дни, плавно перетекающие один в другой, дни, полные скрытого беспокойства, мутные, как талая вода.

«Зима», – говорила себе Ливия. Она редко покидала пределы дома и сада, разве что в случае крайней необходимости, в основном потому что до сих пор чувствовала себя неловко, идя по улицам в длинной волочившейся по земле белой столе с короткими рукавами и поясом и прикрывавшей голову палле. Хотя стояли ненастные ветреные дни, когда падал быстро тающий и оттого превращавший дороги в грязное месиво снег и большинство граждан предпочитало скрываться под защитой портиков, Ливий казалось, что все станут смотреть только на нее и начнут строить разные догадки. Римляне странные люди: вроде бы каждый, ни на кого не глядя, идет по своим делам, и в то же время видит и подмечает все, что творится вокруг. А потом рождаются слухи, сплетни…

Кое-где Ливия все-таки побывала, причем вместе с мужем: на дне рождения брата, в гостях у Юлии… Постепенно ей захотелось больше узнать о Луций как о человеке, о его вкусах, привычках, интересах. Например, однажды она спросила, бывал ли он в Греции, и он ответил, что ездил туда три года назад. Тогда Ливия принялась расспрашивать мужа об этой поездке и невольно сравнивала его мнение с мнением Гая Эмилия.

– Греция… Она породила в среде римлян множество скверных поэтов, – подумав, ответил Луций, – поскольку многие из тех, кто там побывал, принимались усердно слагать стихи, не понимая того, что кажущаяся тонкость чувств способна сочетаться с полнейшей бездарностью. А пороки? Жизнь наших предков была проста, как вода и хлеб, теперь же любое извращение имеет свое истолкование, а стало быть, занимает законное место в обыденности.

– Но многое из того, что римляне переняли у греков, бесценно! – воскликнула Ливия.

– Не спорю. Только это все равно, как если б, переселяясь из дома в дом, заодно с хорошими и нужными вещами, мы притащили с собой кучу всякого хлама.

Хотя Ливия имела несколько иное мнение, она не стала спорить. Ее немного удивило, а отчасти даже порадовало то, что Луций рассуждает не так, как большинство ее знакомых.

– Наверное, там очень красивая природа? – спросила она напоследок.

– Слишком много солнечного света и воздуха, безликость, неподвижность – это угнетает. Можно восхищаться день, два, потом становится тяжело. Я предпочитаю Италию, Рим – здесь все понятно, определенно. Греция для тех, кто-либо бездумен, как камень, либо, напротив – любит копаться в себе. Я выбираю нечто среднее.

– А как же Олимп и бессмертные боги?

– Боги живут в твоей голове, Ливия, – чуть заметно улыбнувшись, отвечал Луций.

– Так ты эпикуреец?

– Не страстный. Только не говори своему отцу: он-то почитает богов со всей ответственностью и рвением.

– Значит, верит?

– Это не имеет значения. Важно другое: Марк Ливий никогда не станет делать того, что неразумно и не приносит пользы.

«А ты – нет?» – хотела спросить Ливия, но не спросила. Потом глубоко задумалась. И спустя некоторое время сказала себе: если б еще не исчезнувшее, мучительное и одновременно прекрасное чувство, не вся эта сладость и ужас любви, испытанные ею с Гаем, пожалуй, в теперешней жизни ей нужен именно такой муж, как Луций Ребилл.

…Незаметно пришла весна; по налитому синевой высокому небу великого Рима разметались легкие перистые облака, а от земли веяло свежестью и зарождавшейся мягкой теплотой, а не сырым, затхлым дыханием, как это было зимой. Стремительно разлившийся бурный Тибр казался желто-бурым, он клокотал и бурлил, увлекая за собою все, что только можно было прихватить по дороге.

Мелисс не любил весну за ее суетность, как не любил осень и зиму за сырость, не позволявшую до конца просушить одежду, и лето – за жару, духоту и мух. «Можно умудриться победить самого Цезаря и вместе с тем быть бессильным перед мухами», – любил повторять он. Так получилось, что в его жизни не было ничего определенного – ни времени, когда он ложился спать или ел, ни настоящего дома, ни близких, о которых он стал бы заботиться. Даже женщину он выбрал такую, которая не могла, да и не хотела принадлежать ему одному.