Лора Бекитт - Любовь и Рим

И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.

Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.

Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…

У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.

– Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.

– Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.

– Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.

– О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.

Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.

– О том, что Ливия все знает, – ответил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном дрожь в голосе. – Помнишь, она приезжала ко мне несколько лет назад – первый и единственный раз? Вот тогда я ей и сказал.

Выражение глаз Луция не изменилось, но пальцы вернулись к кубку и стиснули его, а потом разжались.

– Что сказал?

– Что это ты донес на Гая Эмилия Лонга. Из ревности, из мелочной злобы. Она мне поверила – можешь не сомневаться. Но ты, полагаю, ничего об этом не знаешь? Как видишь, моя сестра далеко не так проста, как кажется.

Луций молчал, и было совершенно невозможно понять, что он чувствует, о чем думает, – напрасно Децим пытался уловить хоть какой-то признак растерянности, смущения или испуга. Наконец Луций Ребилл неторопливо поднялся с места и веско произнес:

– Если ты хотел испортить мне этот день, знай: у тебя ничего не получилось. Раз Ливия живет со мной, значит, она признает ценность такой жизни, разве не так?

– Она ведет свою собственную, отдельную жизнь, так было всегда. И, клянусь Юпитером, ты мало что об этом знаешь!

«А тебе какое дело?!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался.

Они обменялись еще парой довольно колких фраз, потом Луций встал и ушел. Немного подумав, он отправился туда, где была Ливия, – она сидела в окружении женщин, с младенцем на руках. Она не видела мужа, и он долго смотрел на нее из-за колонны. Внезапно Ливия показалась ему далекой и чужой. Он думал, что их обоюдная непрестанная борьба с самими собой давно подошла к концу, но, оказалось, ошибался. Похоже, она не закончится никогда.

…Гай Эмилий не лгал Ливий. Он действительно научился понимать и ценить жизнь так, как не понимал и не ценил прежде. Было сложно сказать, что стало причиной перемен. Больше он не метался, не искал смысл жизни, просто – жил. Ему действительно нравилось читать с учениками Гомера, Демосфена, Геродота, Фукидида, Лисия, Исократа и Менандра; [32]а в свободное время он любил совершать одинокие прогулки к морю. Он долго шел по белой пыльной дороге и всякий раз испытывал ни с чем не сравнимое, незабываемое ощущение мгновенно рождавшегося безудержного восторга, когда оно вдруг открывалось перед ним – сине-зеленое у берегов и светло-лазоревое на горизонте. Гай не спеша поднимался наверх, присаживался на выступе скалы и глядел на мраморную пену волн, на оттеняющие синеву и спокойствие неба легчайшие облачка, далекие мысы, следил за воздушными потоками, за игрою света на склонах гор и всей душой ощущал текучесть времени и изменчивость мира. Единение безостановочного движения и неподвижности, незыблемости, вечности проявлялось в этих картинах так сильно, явственно и ярко, что захватывало дух. И Гай думал почти о том же, о чем думала Ливия, – что у него есть и всегда будет это, главное: аромат земли и цветов, запах дождя, солнце и ветер…

Думал он и о ней. Теперь, когда он наконец вроде бы научился существовать в этом мире, они с Ливией могли бы жить хорошо, спокойно, наверное, даже счастливо, но… С тех пор как они виделись в последний раз, прошло два года. Больше она не приезжала. Гай понимал или ему казалось, что он понимает: домашние хлопоты, ребенок, муж… Он знал, вряд ли они с Ливией когда-нибудь будут вместе, и почти смирился с этим. Он вспомнил, как Ливия увидела шрам на его груди. Она ничего не сказала, просто легонько провела пальцем по багровой полоске. Гаю показалось, она поняла. Она знала и то, что он никогда не повторит этой безумной попытки уйти в никуда.

Гай радовался, что вовремя уехал с Сицилии. В 720 году от основания Рима (36 год до н. э.), после череды морских сражений Секст Помпей был побежден. Вопреки обещаниям Октавиана, служивших в войске Помпея беглых рабов вернули бывшим хозяевам или казнили, остававшиеся на Сицилии римляне-аристократы в большинстве своем тоже были убиты. Спаслось лишь несколько высокопоставленных отпущенников Секста Помпея, таких, как Менадор.

Хотя в Афинах не было недостатка в вестях из Рима, Гай мало прислушивался к тому, что говорят люди о военных походах Антония и политической деятельности Октавиана. Он отвернулся от Рима, так же как Рим отвернулся от него, не хотел о нем думать, не желал вспоминать.

Нельзя сказать, что Гай не тосковал. Он вспоминал своего приятеля Сервия Понциана, по-видимому, погибшего во время проскрипций, и даже верных рабов, теперь принадлежавших другим хозяевам, свои вещи и книги. Теперь он жил иначе, можно сказать, бедно. Несколько ваз и дешевых статуэток – вот все, чем он отныне мог украсить свое жилище. Свитки тоже были слишком дороги…

Да, так оно и было. Конечно, как мужчину его волновали красота и юность Клеоники, но в общем ему было вполне достаточно себя самого. Внутренний мир Клеоники никогда не сливался с его миром так, как мир Ливий, и Гай очень редко вспоминал об этой девушке, если ее не было рядом.