Бренда Джойс - Игра

— В каком году отец предъявил на вас свои права и увез из Лондона?

— Семь лет назад. — На его лице снова появилась насмешливая улыбка, но глаза потеплели, и он не громко спросил: — А вы как поживаете, Бет?

Она ощутила, как напрягся Дадли, краем глаза уловила, как его ладонь сжала рукоять меча, и легонько коснулась его руки.

Маленький мальчик превратился в мужчину, — сказала она, стараясь придать строгость своему голосу, хотя сердце ее встрепенулось — самую чуточку. — К тому же в довольно нахального.

Лэм вновь поклонился с непроницаемым лицом, с которого уже исчез оттенок тепла.

Переводите, — отрывисто сказала королева, сердясь на него, его воинственного отца и на саму себя.

Шон О'Нил просит вашего прощения, — быстро, без всякого выражения начал Лэм. — Он является законным сыном Бачача, в то время как Мэттью на самом деле сын кузнеца и женщины по фамилии Эйлисон, и все были намеренно введены в заблуждение. Мэттью не имеет и никогда не имел никаких прав на наследство, однако справедливость восторжествовала, и теперь всем ясно, что у спорных земель по закону и справедливости есть единственный наследник, а именно О'Нил.

Несколько мгновений все молчали. Елизавета взглянула на все еще распростертого на досках Шона О'Нила, раздумывая, как лучше к нему обратиться, потом на его бесстрашного сына.

— Разве Мэттью жив? — спросила она, заранее зная ответ. Ходили слухи, что несколько кузенов О'Нила погибли при сомнительных обстоятельствах, и еще поговаривали о том, что, стремясь завладеть титулом и землями О'Нилов, он лишил свободы собственного несчастного отца, Бачача, которого теперь тоже не было в живых.

— Да, — ответил сын, не вдаваясь в подробности, и в его глазах не мелькнуло даже намека на чувство вины.

Шон внезапно вскочил на ноги. Елизавета не шелохнулась, но стоявшие рядом с ней трое мужчин невольно вздрогнули. Елизавета вынудила себя сосредоточиться. Она должна даровать О'Нилу прощение, как и было решено вместе с Советом. И все же она была в растерянности. Как ей к нему обращаться? Уже было ясно, что он не захочет откликаться на английский титул «граф», и вообще теперь она уже не была уверена в том, что ему стоило пожаловать графство. Он не покорился и был опасен. Тем не менее мир должен быть достигнут.

Дадли наклонился к ней:

Вы не можете пользоваться обращением «О'Нил». Но оскорблять его тоже нельзя.

Елизавета стиснула зубы.

Поскольку он не согласится принять наш титул, мы должны придумать какое-то подходящее звание, что-нибудь такое, что он сочтет очень знаменательным, — прошептал Сесил.

Елизавета бросила взгляд на стоящую перед ней пару: растрепанный медведеобразный отец — убийца, насильник, дикарь — и стройный, золотоволосый, подобный Адонису, сын. Шон ухмылялся, блестя глазами, лицо Лэма ничего не выражало. Только теперь она заметила, что Лэм одет точно так же, как и его отец, — босоногий, в тунике и плаще из грубой материи. Ей вспомнился маленький мальчик в дублете, рейтузах и кожаных туфлях, в шляпе с развевающимся красным султаном, и ее окатила волна жалости. Но тут ее взгляд встретился с его насмешливым взглядом, и она постаралась отогнать непрошеное сочувствие. Теперь он был таким же дикарем, как и его отец, наверняка опасным и не заслуживающим никакой жалости.

Сесил произнес вполголоса:

— О'Нил Великий. Держу пари, это ему понравится.

— Этого мало, — резко вмешался Ормонд. — Почти не отличается от простого «О'Нил».

— Какая разница? — возразил Дадли. Важно, что он здесь. Он подчинился королеве… когда простерся у ее ног.

Елизавета улыбнулась О'Нилу.

О'Нил Великий, — громко произнесла она, сразу же почувствовав удивление аудитории и заметив явную радость Шона, — кузен святого Патрика, друг королевы английской, мы даруем тебе прощение и рады видеть тебя в городе Лондоне, благослови тебя Господь.

Улыбка Шона погасла. Его право на земли О'Нилов не было признано — он не хуже всех остальных это понял.

Таверна состояла из единственной отвратительно пахнувшей дымной комнаты. Множество немытых тел набивалось сюда каждый вечер в течение многих лет, и весьма часто эти пьяные клиенты облегчались, не давая себе труда подняться и выйти на улицу.

Сейчас комната была набита битком, как всегда, но после прибытия Шона с его буйной оравой дикарей здесь не осталось ни одного англичанина. Ирландцы опрокидывали кружку за кружкой эль и орали песни непристойного или воинственного содержания, не забывая при всяком удобном случае приставать к грудастым служанкам.

Лэм в одиночестве сидел в углу, отрешенно наблюдая за пирующими, изредка отпивая эль из единственной заказанной им кружки. Он не улыбался и не пел песен. Окидывая взглядом знакомые лица, он снова и снова останавливал взгляд на своем отце, как будто специально выискивая его в толпе.

Шон поднялся на ноги и произнес тост «за нашу трусливую, бесхребетную королеву». Эти слова были опасными, и если бы хозяину или одной из служанок пришло в голову донести куда надо о событиях этого вечера, Шон вполне мог оказаться в Тауэре. Своими действиями его отец накликал на себя беду, но сына это нисколько не волновало. Он был сыном Шона только потому, что тот изнасиловал его мать, благодаря случайному совпадению текущей в их жилах крови. Семь лет назад Лэм считал Шона неуязвимым, но теперь он знал, что все люди смертны и что за человеком, живущим так, как Шон, смерть ходит по пятам. И в тот день, когда Господь призовет его отца, он не прольет и слезинки — для него это будет только облегчением.

Шон расплылся в недоброй улыбке, осушая десятую кружку за вечер. Эль на него не действовал — на него ничто не действовало. Он провозгласил тост под бурные приветствия своих сторонников, потом протянул руку и схватил проходившую мимо служанку. Девушка вскрикнула от неожиданности и уронила уставленный кружками поднос. Одним движением Шон усадил ее себе на колени и, крепко, словно клещами, придерживая одной рукой за талию, запустил другую руку за корсаж, обхватывая грудь ладонью. При виде обнаженного женского тела его люди разразились хохотом.

Лэм замер. Ему представилась мать — бледная, светловолосая, ожесточенная, но поразительно красивая — такая, какой он последний раз видел ее, когда ему было десять лет, и отец, которого он не знал, приехавший забрать его. Он отмахнулся от воспоминания, продолжая наблюдать за отцом и служанкой, надеясь, что она примет приставания Шона так же охотно, как любая ирландская девица, — в Ирландии Шон был героем.

Но девушка выглядела перепуганной до смерти. Она беспомощно извивалась, стараясь вырваться. Шон расхохотался, сдавливая ей грудь. Девушка заплакала.