Густав Даниловский - Мария Магдалина

Лицо Иуды вспыхнуло гордостью и тщеславием.

— А тогда, Мария, — он поднял обе руки, — я клянусь тебе, что сдержу свое слово… Как щедро распустилась твоя красота, такими же щедрыми будут для тебя мои руки. Ты будешь первой среди моих наложниц. На резном из кедрового дерева ложе, оправленном в золотые листья, с украшениями из меди, под пурпуровым балдахином ты будешь ожидать меня. Кедром покрою я стены твоей светлицы, а серебряные балки будут поддерживать потолок. Ловкие пальцы бесчисленных невольниц будут ткать день и ночь и украшать искусным шитьем твои одежды. Корабли из далеких стран, нагруженные всеми богатствами мира, на вздутых парусах будут стремиться к воротам твоего дворца; караваны верблюдов, сгибаясь под вьюками, склонятся у твоего порога. Не мелкими монетами, а золотыми талантами уплачу я свой долг… Ночи в наслаждении, а дни твои в пирах и веселье протекут.

— Иуда, Иуда, — с искренним сожалением заговорила Мария, — вечно сказки горят в твоей голове! Ты гоняешься за миражами, а твой выцветший плащ рвется в куски. Покамест ты весь светишься дырами, а не золотом. Но раньше, чем ты построишь мне свой дворец, расскажи лучше, как живется теперь в Галилее. Луга, наверно, зеленые, словно изумруд. Мое голубое озеро полно воды и рыбы, В голосе Марии послышалось искреннее волнение, а фиалковые глаза подернулись дымкой тумана.

Иуда угас и как бы сразу потемнел.

— Я обошел почти все озеро вокруг. Был я в Гамале, в Капернауме, в шумной Тивериаде, дольше задержался в Магдале… Навестил рощу и те тростники на берегу, помнишь?.. Трава там выросла высокая до пояса. А в той котловине, где мы мяли траву, стройные гиацинты, темно-белая таволга, лиловые ирисы расцвели вокруг. Бирючина вся покрылась купами белых цветов.

— Бирючина, говоришь? Почему ты не принес мне хоть одну ветку?

— Завяла бы от жары.

— Я освежила бы ее своими поцелуями.

— Мария! — простонал Иуда, и склонился над ней, от плаща его донесся до нее как бы запах вспаханных полей и сена, сохнущего на лугах. Мария закрыла глаза и, слегка отстраняя его, заговорила нервно, возбужденно:

— Жесткий плащ твой, жесткий, не хочу, такой жесткий.

Иуда одним взмахом сбросил плащ на пол и остался в короткой полотняной тунике-безрукавке, едва доходившей до колен; губы его дрожали, волосатая грудь тяжело вздымалась.

Мария искоса, опустив ресницы, смотрела на его загорелые ноги и дрожавшие, словно в лихорадке, мускулистые руки… Мелкая дрожь пробежала по ее спине, раскрылись, словно два лепестка, красные губы.

Иуда, что-то бормоча и повторяя ее имя, горячими руками искал пряжку, скрепляющую перевязь на ее бедрах.

Мария услыхала глухой, похожий на рычание, полузаглушенный стон Иуды, увидала горящие, жестокие зрачки, устремленные прямо в ее глаза, и почувствовала мощную тяжесть охваченного страстью огромного тела.

— Иуда! — хотела крикнуть она, но голос ее сорвался, Догорали фитили в подсвечниках, пробуждалась утренняя стража, уже близился рассвет, когда Мария проснулась от сладкой усталой дремы.

Она открыла глаза и долго смотрела на изрытое морщинами, обветренное, затуманенное лицо, на большой лоб, полускрытый спутанными волнистыми волосами, и ей казалось, что эта голова никогда не спит, что в этом мозгу и во сне не приостанавливается тяжелая работа и борьба кипящих мыслей.

Она толкнула его локтем, Иуда очнулся.

— Уходи, а то проснутся все в доме. Вот тут, — она достала из-под подушки горсть монет, — дай Деборе, а то мне будет стыдно за тебя.

— Ступай! — вырвалась она из его объятий, — Слышал?! — повторила она уже повелительным тоном, сдвинув брови, бледная и раздраженная.

Иуда встал, взял плащ, стянул покрепче пояс из невыделанной шкуры и, бормоча что-то, тихонько вышел из комнаты. Он остановился на минуту около спящей Деборы, пересчитал деньги: было четыре больших сребреника и несколько оболов. Оболы он высыпал на платье спавшей рабыни, остальное спрятал за пазуху и виновато усмехнулся.

— Мне начинает что-то особенно везти, — подумал он, расправляя грудь и глубоко вздыхая.

Иуда остановился на галерее и хищным, угрюмым, в то же время повелительным взглядом окинул широко раскинувшийся горизонт, словно ища там, вдали, границы своего будущего воображаемого царства на земле.

— Воистину, — заговорил Симон, — услышанные вести заставляют о многом подумать. Наибольшего внимания заслуживает сообщение, что Иоанн, заключенный в темницу безбожным Антипой по проискам развратной Иродиады, сносится с Иисусом. Через учеников своих он спрашивал его: «Ты тот ли, который должен прийти, или нам ждать другого?» Ответ равви, правда, был уклончивый. Но если такой справедливый муж, как Иоанн, спрашивает… Иоанн на ветер слов не бросает…

Симон прервал и задумался, его поблекшие глаза заволокло туманом.

— До каких же пор будем мы ждать, до каких? — с рыданием в голосе страстно заговорил Лазарь. — Разве еще не наступило время, чтобы наша угнетенная родина породила того, который отразит недолю Израиля, сокрушит ярмо, разобьет цепи и вернет нам древнюю славу на высотах Сиона… Проходит день за днем — на гибель и поругание отдают нас враги наши.

Симон вздрогнул. Его старческое лицо покрылось глубокими морщинами, и, задыхаясь, прерывающимся голосом, он заговорил:

— Да ослепнут они, да поразит их проказа, а крепости их, на которые они так надеются, уничтожит меч вражеский; поругание, глад и мор покроют их тучами своими. Трупы их растащат хищные звери, расклюют птицы лесные… Суров будет Господь в день ярости своей, когда обратит к ним свой гневный лик. Он пошлет на пути их гибель, пустыню и бездну морскую…

Симон остановился, руки его дрожали, из груди со свистом вырывалось прерывистое дыхание.

На бледном лице Лазаря вспыхнул слабый румянец, и он, всегда такой кроткий, нахмурился, глухо говоря:

— Иоанн угасает в темнице Махеро, опустошение и гибель идут не по их, а по нашим путям. Кто такой этот Иисус? Я хочу знать это, прежде чем умру.

Симон постепенно успокоился и, разводя руками, недоверчиво говорил;

— Удивительно странно начал свои действия этот юноша. По-видимому, он не назир, напротив, он ходит в веселии и радости. Говорят, что он нарушает субботу, правда, что он творит чудеса, но в то же время водится с мытарями и даже самаритянами, не сторонится грешников, утешает их, а не увещевает, и это в такое время, когда грехи и не правда всякая размножились, как саранча, изъели все, как ржавчина. Это очень скользкий путь, идя по которому легко упасть… Если это настоящий пророк, то воистину такого еще не бывало… Но если он не истинный пророк, то из всего этого родится только буря, новое волнение, и снова изболеется, исстрадается земля Иудейская, пока не исполнятся дни гнева Господня. По всей Галилее идет о нем молва: дети у городских ворот приветствуют его криками: «Осанна сыну Давидову», а он не останавливает их. Порашу и гафтору он так излагает, как не излагал никто до сих пор, хотя сам он редко посещает дома молитвы, а предпочитает собирать толпу вокруг себя под кровом небес, предвещает притчами скорое царствие небесное на земле… С ним ходят двенадцать человек приближенных, все это галилейские простаки, кроме одного Иуды из Кариота, Его присутствие удивляет меня и в то же время заставляет призадуматься. Иуда далеко не дурак!..