Элизабет Грегг - Ангел мести

– Рид, ей вот-вот рожать. Пусть побудет с нами, пока ребенок не появится на свет. Этот волосатый дикарь вряд ли сумеет как следует принять роды. Он попросту бросит ее на произвол судьбы, а она совсем еще дитя.

Рид коснулся пальцами разгоряченной щеки Тресси.

– Как скажешь, девочка, – пробормотал он и торопливо, словно ожегшись, отдернул руку. Откашлявшись, он продолжал: – Я поговорю с Доулом, и он наверняка согласится. Но, Тресси, запомни вот что: Горький Листок скорее всего захочет рожать так, как принято у женщин племени, и ты не должна ей мешать. Поняла?

Смущенная его близостью, она кивнула и невнятно проговорила:

– Я только помогу ей, чем сумею, вот и все. Рид ушел прочь, и ей стало так тоскливо – хоть плачь. С тех пор как Тресси выздоровела, он к ней и близко не подходил, всячески избегал долгих разговоров и случайных прикосновений. Она понятия не имела, что случилось, и старалась не задумываться над причиной такой холодности – иначе ее охватывала необъяснимая грусть, а следом неизбежно вспыхивал гнев. Да что проку злиться на такого упрямца?

Вечером, во время ужина Доул рассказал им странную, почти что сказочную историю. Она как-то объясняла, что свело вместе горного траппера и безмерно преданную ему индианку.

Он рассказал, как нашел Горький Листок в селении, совершенно вымершем от холеры.

– Те, кто удрал, спасаясь от заразы, как видно, сочли ее мертвой, да и не очень-то ошиблись. Когда я наткнулся на нее, она была в жару и едва дышала. Мне удалось ее вылечить, и вот теперь она ходит за мной, как собачонка. Думает, что я бог во плоти или что-то в этом роде.

Этот человек был совершенно невыносим, однако Тресси хорошо понимала индианку – что угодно лучше, чем смерть в одиночестве.

Истребив изрядное количество похлебки, Доул продолжил:

– Кабы только вы ее увидали там, в селении! Сородичи, прежде чем уйти, обрядили ее, как для погребального обряда – новые мокасины, ноги обернуты алой тканью, балахон из бизоньей кожи, весь утыканный иглами дикобраза!..

– Когда это было? Я имею в виду – как давно вы вместе? – спросил Рид, вытирая дно миски кусочком галеты.

– Да теперь уж больше года. Я сам провел венчание, так что живем мы не в грехе, а в законном браке. Одному в этих краях скитаться все время как-то не с руки. Свербит в одном месте, понимаешь? А такая женщина под рукой – сущая находка. Она, конечно, тихая, как мышка, и совсем безмозглая, зато молода, и есть за что подержаться, верно?

Тресси посмотрела на индианку – та ела, опустив глаза в миску, – и невольно содрогнулась, представив, как эта девочка стонет, придавленная похотливой тушей. Омерзительно! Тресси отвернулась – и перехватила пристальный взгляд Рида. Он поспешно отвернулся.

Затем мужчины принялись толковать о старательских лагерях и золотой лихорадке, охватившей, казалось, всю страну.

– Печальные там творятся дела, – объявил Доул, небрежно махнув лапищей в сторону двери, обращенной на запад. – Женщины, потерявшие мужей – те либо сбежали, либо умерли, – сидят в своих фургонах и плачут навзрыд. Иные, обезумев, баюкают мертвых детишек. Скот подыхает с голоду, привязанный к фургону, в котором вымерла вся семья. Чтобы облегчить груз на горных тропах, люди бросают на дороге свои пожитки, а потом остаются нагишом и без крошки съестного. Иные и вовсе ничего не берут с собой – все их помыслы только о золоте, которое ждет их в конце пути. Да что там говорить – многие и дороги-то не знают.

– А куда же смотрит правительство? – спросил Рид.

– А ты как думаешь?.. Властям на все наплевать. Могли бы хоть выслать солдат на горные тропы – пускай показывают дорогу да помогают отставшим… но куда там! Власти заняты этой чертовой войной. Впрочем, и раньше, когда началась золотая лихорадка в Калифорнии, дела обстояли не лучше, а ведь тогда и войны-то не было. Если хочешь знать мое мнение, наши власти – это куча навозных червей, и толку от них как от козла молока. Только кое-кто из местных богачей иногда помогает беднягам.

– А что слышно о войне? – спросил Рид.

– Слыхал я, что Ли разбил в пух и прах янки у Ченселлорвилля, но стоило ему это недешево. В том сражении отдал богу душу старина Джексон. Говорят, его по ошибке застрелили его же собственные солдаты. Было это еще весной, примерно в мае, а больше ничего не знаю. Давненько мне уже не доводилось слышать новостей.

Рид поджал губы, но ничего не сказал.

– И как только такой бравый молодой парень увернулся от военной лямки? – небрежным тоном осведомился Доул.

Тресси коротко, искоса глянула на него. Вряд ли Рид захочет отвечать. Да и в самом вопросе таилась немалая опасность. Девушка решила разрядить обстановку.

– Рид, – сказала она, – я хочу вымыть посуду после ужина. Принесешь воды?

Ее вмешательство явно обрадовало Рида, и, прежде чем отправиться к ручью, он бросил на Тресси благодарный взгляд. Доула он с собой не позвал.

После ужина Тресси предложила индианке занять единственную в хижине постель, и после долгого спора, который велся по большей части жестами, они решили, что женщины будут спать на постели, а мужчины на полу.

Прошло несколько дней, и Тресси решила, что Рид и Доул, как видно, пришли к согласию – они толковали лишь о золоте и старательских лагерях, но ни словом больше не поминали войну между Севером и Югом. Вместе они ходили охотиться, порой пропадая в лесу до самого вечера. Горький Листок и Тресси собирали ягоды, съедобные корни и травы, в которых хорошо разбиралась индианка. И много болтали, используя примитивный язык жестов, который сами же и изобрели.

Горький Листок поведала Тресси, что у нее были две старших сестры и брат, который в будущем должен был стать вождем племени, а мать умерла от холеры. Это сблизило женщин еще теснее – Тресси и сама до сих пор тосковала по маме. Они научили друг друга самым простым словам: «мама», «семья», «любить», и вскоре с неподдельной нежностью называли друг друга сестрами.

Почти каждый день Доул уводил свою скво в леса. Тресси догадалась, чем они там занимаются, после того, как Горький Листок однажды вернулась с пятнами крови на рубахе из оленьей кожи. Тресси мечтала прикончить этого похотливого скота. Хорошо бы подкрасться к нему посреди ночи и забить до смерти прикладом ружья, которое Доул везде таскал с собой с такой гордостью, точно оно было продолжением его великанского тела.

Жаловаться Риду она побоялась – в конце концов, как-то не принято совать нос в чужие семейные дела. Оставалось одно – по возможности облегчать жизнь несчастной индианки. В последние дни перед родами живот у нее стал такой большой, что она почти не вставала с постели.

Впрочем, были в этой жизни и светлые минуты. Рид смастерил для всех сапоги из оленьей кожи и оторочил их кроличьим мехом. Тресси была в восторге от своих сапожек и знала, что зимой они окажутся для нее неоценимы.