Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Долгое время он был ее единственным мужчиной. Она испытывала к нему странное чувство неискоренимой привязанности. Она его любила, в сущности.

Но хотя русские женщины из богатых и знатных семей и живут замкнуто, все же у них есть свои развлечения. Они собираются друг у дружки, едят сладости, пьют вино и сладкую водку, поют любовные песни и танцуют танцы с непристойными телодвижениями. Они много сплетничают и бесстрашно хвастаются своими любовниками. Сначала юной Танюше было неловко и стыдно в этих компаниях. Но постепенно она привыкла, ведь это хоть как-то разнообразило ее тяжелую замужнюю жизнь. Особо близких приятельниц у нее не было. Но периодически она доверялась кому-нибудь из товарок. В конце концов ее уговорили завести любовника. Впрочем, «уговорили» – в данном случае определение не вполне точное. Она уже и сама была готова к этому. Ей этого хотелось. Ведь остальные женщины делали это. Ей хотелось жить. Она чувствовала, что ее жизнь с Турчаниновым – это некое странное и страшноватое прозябание. Ее уже одолевало желание хотя бы ненадолго вырываться из этой мучительно затягивающей трясины. Она была молода, наивна. Неопытна? Опыт этого мучительного прозябания она уже приобрела. Ее любовниками стали бывшие любовники ее товарок. Она сознавала, что Максим и Юрий не любят ее. Она даже пыталась убеждать себя, что любви и быть не может, и не бывает вовсе. Только один Борис относился к ней более мягко и даже по-своему был привязан, и даже, кажется, был ей благодарен за ее нежные ласки и заботливость женскую о нем. Но и он не любил ее, она чувствовала. Она была несчастной женщиной, в сущности. Ее бы надо любить просто ради нее самой, за эту хрупкость и тонкий певучий голосок, за эти большие светлые глаза, тонкие светлые волосы и беззащитность. Но такого человека не находилось.

В том мире, где она жила, уберечься от сплетен было просто невозможно. И Михаил все о ней знал. Но никогда не упрекал ее, ни единым словом не намекнул. И словно бы признал ее право изменять ему. При его странном характере ничего удивительного во всем этом не было. Но теперь она часто вела себя с ним вызывающе. Она понимала, что он все знает. Она хотела любви, которая бы заполнила жизнь, но такой любви не было. И возникало тогда желание заполнить эти жизненные пустоты, то самое, где должна была быть любовь, еще и мучениями, еще и страданиями. И тогда она дразнила его и радовалась его побоям. И, возможно, хотя это странно и страшно, но он бил ее нарочно, чтобы доставить ей эту горькую извращенную радость. Вот так они жили.

Что со мной тогда произошло? Я просто утратила волю. Этот человек околдовал мня, пронизал собой всю меня. Я не могла без него. Я ничего не могла сделать. Я не могла остановить его. Моя жизнь вдруг потекла как бы вне моих желаний и стремлений. Я поняла, что означает «судьба». Наверное, подобное возможно было лишь в Древней, античной Греции, да вот в России такое возможно. А ведь прежде я знала себя. Я должна была остановить его, заставить его по-человечески относиться к жене. Наконец я должна была просто уйти из их жизни. Но это все там было возможно – в Лондоне, в Мадриде, даже в Америке, но не здесь, не в России.

В сущности, он мог просто объявить ей о своем намерении сослать ее в монастырь. Он мог бы уличить ее в прелюбодеянии. Ему это было бы легко, он знал, где она встречается с любовником. Но ни того, ни другого он не сделал. А сделал по-своему. И мучил ее, и надрывал ей душу.

Знала ли она о его отношениях со мной? Мне кажется, да. Она вдруг сделалась со мной такая тихая, подавленная, растерянная. Говорила совсем тихим голосом. Смотрела на меня робко. Мне стоило большого труда не открываться ей во всем, не заговорить прямо. Мы уже не могли с ней говорить так свободно, как прежде. Я начала избегать ее. Мне уже хотелось, чтобы Турчанинов скорее закончил все с ней. Именно чтобы он закончил. А не чтобы я говорила ему, убеждала, отговаривала бы. Нет.

Становилось все холоднее. Однажды я взглянула в окно и увидела в воздухе медленно кружащиеся белые большие пушинки – предвестие зимних снегопадов. Уже темнело рано. Зажигали свечи. Да и днем солнце светило бледно как-то, словно устало и было ему тяжко, невмочь светить.

В такой вот полдень Таня сидела в своей комнате наверху. Положив на стол большую раскрытую книгу, она читала. Тонкие ее детские локти свешивались со столешницы, неубранные светлые волосы падали на плечи. На ней была одна только сорочка на голое тело, без рукавов. Она сидела босая, маленькие ступни мягко светились на плотном темно-красном ковре. Это чтение на языке, который был ей не совсем понятен, давало ей какое-то забытье. Она не уподобляла себя героям книги, не сравнивала себя с ними; просто проникалась всем своим существом этими буквами, из которых нанизывались слова и фразы и повествование о чем-то.

Дверь громко хлопнула. Она подняла голову и увидела Турчанинова. Светлые ее зеленоватые глаза были затуманены забытьем. Она не хотела встречать его взгляд, опустила глаза. Она не хотела видеть его лицо. Только мелькнули его глаза на смуглом его лице – черные живые черточки раскосые. Она не видела и не хотела видеть выражения этих глаз.

Она поняла, что он не один. Посмотрела и заметила чуть поодаль от него Константина Плешакова. Так никогда не бывало и не было принято, чтобы другие мужчины, пусть даже и с хозяином, вот так входили бы к хозяйке, а тем более – холопы. Ей стало страшно, сердце заныло. Она почувствовала, что вот, очень скоро изменится ее жизнь. Изменится так мучительно, что она будет жалеть об этом своем нынешнем прозябании. Она схватила брошенную на постели беличью душегрейку и закуталась. Хотела было прибрать волосы.

– Оставь, – сказал Турчанинов, в голосе его не было враждебности, скорее странная усталость и еще более странная покорность судьбе.

И она покорно оставила волосы неприбранными и прижала ладони неловко к груди. Остановилась у стола и наклонила голову.

Присутствие Плешакова смущало и раздражало ее вовсе не потому что он был раб, холоп ее мужа. Нет, она просто поняла, что здесь он был свидетелем, тем сторонним свидетелем, присутствие которого при твоих страданиях так болезненно растравляет и сковывает душу. Ей захотелось плакать.

«Зачем, зачем, зачем? – думала она о Турчанинове. – Зачем он так обижает, унижает меня? Что бы я ни сделала, это я не заслужила, нет!»

На глаза ее навернулись слезы. Глаза, полные слез, сделались совсем большими и вроде как прозрачными.

– Ну ты, Танька, все знаешь ведь? – спросил он, и таким голосом спросил, как будто у нее была возможность выбора, как будто она могла возразить ему или что-то обсудить с ним, как будто он сам намеревался выслушивать ее мнение. Но ведь ничего подобного не было и быть не могло. И все было решено и предопределено заранее.