Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Почему я так возбуждена? В сущности, это радостное возбуждение. И конечно, это из-за того, что Селия, кажется, признала меня. Я подумала, что это, в сущности, впервые – меня страшно волнует отношение женщины ко мне. Потому что эта женщина – моя дочь. Я хочу, чтобы дочь любила меня, доверялась мне дружески. Увы, ради этого я, кажется, готова баловать ее, исполнять ее прихоти. Ведь всякое дочернее проявление привязанности ко мне вызывает у меня чувство радости, счастья даже. Нелепо спрашивать, почему. Но почему, действительно, почему? Да ведь все очень просто: чувство собственности, обладания. Прежде я могла испытывать его лишь по отношению к мужчинам. А к своим детям? Когда они были маленькими и жили вместе со мной, я не задумывалась об этом. Они и так принадлежали мне, это была данность. Теперь же моя взрослая дочь мне как бы не принадлежит. Да почему «как бы»? Селия и вправду не принадлежит мне. Но во мне живет потребность ощутить это чувство собственности, вернуть себе это ощущение любой ценой. Я поняла, что это крайне эгоистическое чувство очень опасно для меня. Я могу начать совершать необдуманные нелепые поступки и после мне самой будет неловко, стыдно… Но если бы я знала, что делать, какую линию поведения избрать… Я снова вспомнила Санчо Пико. Вот кто сумел бы успокоить меня, дать хороший добрый совет. Вместе с воспоминаниями о его уме и логике пришли, пробудились воспоминания о звучании его голоса, о его насмешливой улыбке, о его лице, которому придавали такое своеобразие небольшая бородка и очки. Дальше я вспомнила, как мне было хорошо когда-то с ним в часы нашей телесной близости, возникло яркое ощущение его тела, рук, объятий…

Эти воспоминания о давнем отвлекли меня от мыслей о дочери, успокоили. Я подумала о том, что если бы не болезнь Чоки, можно было бы посоветоваться с Николаосом относительно моих отношений с дочерью. Но сейчас это конечно невозможно.

Я прошла в гостиную. Николаоса там не было. Из-за двери в комнату Чоки доносился голос Николаоса. Он говорил очень тихо, нельзя было разобрать слова.

Я присела у окна. В комнату Чоки я решила не входить. Уже поздно. Он скоро уснет. А мой рассказ о встрече с дочерью заставит его сочувствовать мне, сопереживать, и тем самым отнимет силы.

Я молча сидела у стола, продолжая разбираться в своих мыслях и чувствах.

Только что, общаясь с этой прелестной юной здоровой девушкой, моей дочерью, я прониклась радостью, почти весельем. Сейчас, рядом с комнатой больного, меня охватывает тоска, сердце сжимается уже даже и не от жалости, не от сострадания, но просто от этой безысходной тоски, от этого ощущения безвыходности. Ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь. Я уже делаю усилие над собой, заставляю себя входить к Чоки. Ведь это зрелище безысходного страдания, перед которым я совершенно беспомощна, втайне уже раздражает меня… Но Боже, как несправедливо! Бедный мальчик, в детстве – игрушка чужих прихотей, сейчас – умирает в таких мучениях… Но у него ведь есть Николаос… И вдруг мне пришла в голову страшная мысль: а если и Николаоса охватит эта усталость, эта безысходная тоска… Боже, Боже!.. Но, может быть, в этом есть некая тайная, таинственная закономерность, в том, что постепенно угасают чувства умирающего, угасает, тает привязанность и любовь к нему его близких… Конечно, это бывает при долгом мучительном умирании. При быстрой смерти это просто не успевает развиться…

Николаос вошел в комнату, прервав ход моих мыслей.

– Что? – машинально спросила я.

– Все то же, – коротко ответил я.

Затем сел к столу и спросил меня о приезде Анхелиты.

Я отвечала, что Анхелита получила письмо, очень встревожена и спешит увезти семью из Мадрида.

– В ту самую горную деревню, – уточнила я. – Анхелита, конечно, хотела узнать от меня подробности: откуда я знаю о грозящей Ане опасности и что это за опасность. Но, разумеется, она от меня никаких подробностей не узнала.

– Это попытка разузнать подробности и была, наверное, целью ее приезда.

– Да нет, не только это. Мне показалось, она действительно испытывала чувство неловкости из-за той моей встречи с дочерью, ведь Селия тогда не захотела говорить со мной. Но сейчас было иначе. Она стала мягче. Я узнала, что ей сказали обо мне много дурного. Но Анхелита здесь не при чем. Да, я должна сказать: Селия очень хотела увидеть моих друзей, вас и Чоки. Я подвела ее к окну и показала.

– И что же? – спросил Николаос.

Голос его звучал обыденно. Я не могла определить, какие чувства он испытывает.

– Она очень испугалась, растерялась и встревожилась, когда увидела Чоки. Все спрашивала, поправится ли он. Кажется, она впервые видела в таком состоянии такого молодого человека. Думаю, до этого ей казалось, что болезни – удел стариков. Она ведь много времени проводит в горной деревне. Там очень здоровый климат, люди болеют редко и доживают до глубокой старости. Я все-таки продолжаю надеяться, что мы еще привезем Чоки туда…

– Зачем это? – Николаос поморщился, как от внезапной боли. – Зачем? Не нужно. Ради Бога, не нужно…

Казалось, он с трудом сдерживается и вот-вот выкрикнет что-то грубое, отчаянное.

– Что? – я не понимала его сейчас, я растерялась.

Что он хочет сказать? Конечно, это может быть только одно: он не верит в выздоровление Чоки. Но… Я не успела додумать.

– Но ведь еще не все потеряно! Не надо терять надежду! – невольно вырвалось у меня.

– Не надо лгать понапрасну, донья Эльвира! – он говорил, не глядя на меня. – Я не верю, что вы еще можете надеяться на выздоровление Чоки. Но нет, не это самое страшное. Страшнее всего то, что надежду утратил я. Вы знаете, до каких мучительных пределов обострены сейчас чувства больного. Не надо обманывать себя. Он осознает, что я уже ни на что не надеюсь. Еще недавно он черпал в общении с нами, с вами и прежде всего со мной, надежду на чудо; теперь он читает в наших глаза, в наших лицах и позах безысходность и тягостное ожидание его близкой смерти…

Я помолчала. Возразить было нечего.

– Что я могу сказать… – наконец произнесла я беспомощно.

– Ничего. Ничего не нужно говорить, – откликнулся Николаос, нервно передернув плечами.

Дальше начались ужасные дни.

В сущности, это была агония. Агония, которая тянулась мучительно долго. Какой пыткой это было для больного! Как отдалялся он от нас, с каждым днем, с каждым часом. Я почувствовала, что мы уже раздражаем его, просто тем, что мы живые и будем жить, а он уходит, умирает. Потом в глазах его появилась эта мрачная опустошенность, ему стало все равно.

Казалось бы, душа его уже была мертва. Но тело все еще жило… И этот страшный запах… словно больной уже начал разлагаться… А видеть эти выпуклые, хотя и запавшие, темные глубокие глаза. Уже не было в них мольбы, отчаяния, боли, давно исчезла надежда…