Ширл Хенке - Упрямица

– Я должна одеться! – убеждала она себя.

Платье на сегодняшний день Мерседес выбрала еще накануне. Оно было лиловым – самым темным из всех ее нарядов, привезенных с собой. По приезде в Гран-Сангре она могла бы облачиться в траур, но это противоречило одному из последних пожеланий Ника. Он хотел, чтобы она радовалась новой жизни, зародившейся в ее теле, а не горевала о потере.

– Наш ребенок… и наша Розалия… Они будут гордиться тобой. Я воспитаю их в любви и уважении к твой памяти!

Она произнесла эту клятву вслух, готовя себя к самому трагическому моменту в жизни.

Ник и Лусеро следили, как светлеет небо за окошком. Разглядев друг друга в сумрачном свете, они мрачно усмехнулись – оба заросшие многодневной щетиной, немытые, пропотевшие в немыслимой духоте, с воспаленными от бессонницы глазами.

Часом раньше Лусе подкупил тюремщика, чтобы тот принес им бутылку дешевого мескаля. Братья быстро опустошили ее, еще до того, как луна пропала с небосклона.

В камеру привели священника – морщинистого, немощного старика с выражением равнодушной покорности судьбе в глазах. Это был не тот падре, что свидетельствовал против Ника на суде. Он посмотрел на двух столь похожих мужчин, бородатых, со зверскими лицами, но не выказал ни удивления, ни каких-либо иных чувств.

– Я здесь, чтобы выслушать ваши исповеди и свершить обряд помазания святым елеем.

Священник опустился на колени и стал открывать маленький кожаный саквояж, в котором принес все необходимое для обряда.

– Что касается меня, то не утруждайте себя, отец, – произнес Ник с некоторым сочувствием к старцу. – Я не вашей веры.

Он не стал добавлять, что притворялся католиком в течение целого года, но теперь не хочет продолжать кощунство.

– Господь примет меня таким, какой я есть.

Священник перевел взгляд на Лусеро:

– А ты, сын мой?

Лусе цинично рассмеялся:

– У меня надежд на Божье прощение еще меньше, чем у моего братца-еретика. Даже если во всех церквях от Дуранго до Веракрус будут возносить за меня молитву, это все равно не спасет мою душу.

– Милостью нашего Господа и добротой святой Богоматери все возможно, – терпеливо отозвался падре.

– Никакая Богоматерь не поможет человеку, которого возненавидела собственная мать. Простите меня, отец, но я не полагаюсь на милость тех, кто обитает на небесах.

– Все грешники могут уповать на помощь Господа… если только сами того пожелают, – мягко возразил священник.

– Прими его благословение, Лусе. Вдруг и впрямь дело выгорит, и ты отвертишься от ада? – вмешался Ник, вспоминая сочинения Блеза Паскаля, которые когда-то позаимствовал у знакомого французского легионера в Алжире.

Лусе пожал плечами и обреченно вздохнул:

– К тому времени, как я кончу рассказывать о всех моих грехах, порох в патронах у солдат отсыреет.

– Задержка нам, конечно, ни к чему, раз уж мы подготовились к путешествию на тот свет…

– Кто знает? – вдруг оживился Лусе и согласно кивнул священнику.

Тот попросил стражника препроводить их в свободную камеру.

Через четверть часа охрана доставила Лусеро Альварадо обратно.

– Добренький падре обещал молиться за нас обоих, – сообщил он Нику.

– Ты быстро управился. Вероятно, кое-что ты упустил… – сухо произнес Ник.

– По правде говоря, едва я начал, падре Альберто сообразил, что полная моя исповедь затянется надолго и комендант Моралес выдернет меня у него из-под носа и поставит к стенке до того, как я успею получить отпущение грехов.

– Комендант Моралес собирается казнить нас поодиночке. Так мне поведал охранник, – сказал Ник. – Он боится, что толпа возбудится, увидев нас вместе. После первой казни зевак разгонят, и второго из нас расстреляют без лишних свидетелей. Он не имеет права казнить тебя без приговора трибунала, а судьи вчера уже отбыли в Агуа-Калиентес вершить правосудие там.

– Но так как я прикончил парочку-другую его людишек прошлой ночью, он все равно меня расстреляет. Вопрос лишь в том, кому из нас становиться к стенке первым?

В глазах Альварадо засветился странный огонек, когда он посмотрел на брата.

– Мне, это очевидно. Я старше тебя, пусть и ненамного. Кроме того, я тот, кого они уже осудили, – заявил Ник.

Мерседес стояла в дальних рядах зрителей. Их злобный настрой тяжко давил на нее. Многие их тех, кто испытал на себе жестокость Эль Диабло, явились сюда посмотреть, как он будет умирать. Ник был прав, тревожась за ее безопасность. Она скрыла под шляпой волосы, а на лицо опустила серую вуаль. Широкий плащ окутывал ее, и никто не смог бы догадаться, что она носит ребенка, и, если она будет осторожна, держась в тени портика, в ней вряд ли признают супругу осужденного, которая так отчаянно боролась за его жизнь.

Прокатилась тревожная барабанная дробь. Толпа зашевелилась, взревела, как многоголовое чудовище. Приговоренного вывели в обширный, замкнутый крепостными стенами двор.

«О, Ник, мой любимый, мой единственный!» – мысленно твердила она.

Издалека Мерседес пожирала его взглядом, стараясь запомнить каждое мгновение. Вот он – высокий, худощавый, стройный – уверенной поступью проследовал к месту казни и жестом отказался от повязки на глаза. Он швырнул горсть монет солдатам расстрельного взвода, следуя старому испанскому обычаю – платить им за то, чтобы они целились не в лицо, а в сердце.

Инстинктивно она прижала руки к груди, словно чувствуя, как туда вот-вот вопьются пули.

Мерседес закрыла глаза и горячо зашептала молитву, когда прозвучала команда: «Пли!» После того как прогрохотал залп шести ружей пятьдесят восьмого калибра и эхо прекратило метаться меж каменных стен, Мерседес вновь открыла глаза и увидела, что ее любимый лежит, распростертый в пыли, и на груди его расплывается кровавое пятно.

Ее ноги подогнулись, она опустилась на ступени портика, уже нечувствительная к хаосу, который творился вокруг нее.

Тюремный двор был пуст. Толпу зевак выпроводили прочь и заперли ворота.

Ника подвели к стенке, и он стоял перед расстрельным взводом, глядя на мертвое тело брата.

«Ублюдки! Они оставили его здесь специально для меня».

Ему приказали встать прямо над трупом. Ник еще раз проклял Моралеса за бессмысленную жестокость. Он заглянул в мертвое лицо – это было его лицо. Он потрогал рукой щеку – если бы не шрам, они с Лусеро были бы неотличимы. Ему показалось, что ему снится какой-то кошмар, которому скоро наступит конец.

Ник отмахнулся от повязки.

– Альварадо в ней не нуждается, – сказал он и проделал ту же процедуру подкупа палачей, чтобы они не уродовали ему лицо. Слово, данное брату, солдаты сдержали. Может быть, так же они поступят и с ним.

Наверху, на балконе, нависшем над двором, стоял, упиваясь собственной властью, комендант Моралес, готовый подать сигнал расстрельному взводу. Сержант внимательно следил за его рукой, чтобы в свою очередь скомандовать «огонь!». Вот рука Моралеса вскинулась вверх, но тут дверь его кабинета, выходящая на балкон, распахнулась настежь, и светловолосый гринго с бесцветными и потому пугающими глазами рванулся к коменданту.