Сидони-Габриель Колетт - Вторая

В одиннадцать часов почтальон ничего не принёс. Раз Фару не написал мне вчера перед сном, значит, у него была ночная репетиция.

– Вы так думаете, Фанни?

– Уверена. «Дом без женщины» поставить на сцене нетрудно, но только крошка Аслен – это совсем не та женщина, чтобы играть Сюзанну.

– Всё-таки она хорошенькая, – сказала Джейн.

Фанни пожала плечами.

– Джейн, бедняжка, ну и что из того, что она хорошенькая. Чтобы сыграть Сюзанну, не нужна хорошенькая женщина – скорее, какая-нибудь Золушка вроде Дорилис. Вы не видели первую постановку пьесы?

– Нет.

– В самом деле, какая я глупая… Ведь это тысяча девятьсот девятнадцатый год!

– Пьеса нисколько не устарела, – сказала Джейн. Фанни обратила к ней взгляд из-под пряди чёрных волос.

– Нет, устарела, дорогая. Как все пьесы, будь то даже пьесы Фару. Не стареет только сам Фару.

– Тем лучше для вас! – сказала Джейн.

– А сейчас ещё и для крошки Аслен, – добавила Фанни.

Она добродушно рассмеялась и стала чистить сочный персик.

Джейн указала ей подбородком на Фару-младшего, но Фару-младший собирал со стола крошки сахара, надавливая на них пальцем и слизывая, и было совершенно непохоже, чтобы он что-нибудь слышал.

– Понимаете, – снова заговорила Фанни Фару, – Аслен получила эту роль в пьесе из-за турне, потому что турне как-никак включает Довиль, пляжи и казино. Это не так уж мало для турне по казино – иметь, как Аслен, автомобили, любовников, платья, оплаченную рекламу – то есть всё, что мешает летнему турне быть обыкновенной катастрофой… Вы понимаете меня, Джейн, бледненькая моя Джейн?

– Понимаю.

Джейн была бледна и рассеянна, как это случалось с ней четыре дня из семи. Она торопливо извинилась:

– Знаете, я так плохо спала…

Фару-младший поднял на неё свои голубые глаза, чего она не ожидала, и получилось, что машинально она обратилась теперь к нему:

– …и потом, мне кажется, что за деревянной обшивкой завелась крыса…

– Да ещё ставня скрипит, сова ухает из платана, не говоря уже о ветре, который – «у-у-у-у-у» – гудит под дверью, и о раме на кухне, которая всё стук да стук, стук да стук, – подхватила Фанни. – Ну как, Джейн? Я ничего не забыла?

Она рассмеялась, и они вслед за ней тоже.

– Джейн, дорогая, запомните раз и навсегда, что вы имеете право как на бессонницу, так и на беспробудный сон. Кругом жара, все живут как могут, Фару потеет, проклинает и благословляет, и только Аслен «берёт»!

– Я восхищаюсь… – начала было Джейн. Однако она снова встретилась с взглядом голубых, посветлевших от яркого полуденного солнца глаз Фару-младшего и осеклась.

– Фару-младший, передайте мне смородину, please.

Он поспешно исполнил её просьбу, и его рука под корзинкой из витого мельхиора коснулась руки Джейн. Он судорожно отдёрнул пальцы, словно в порыве отвращения, и так густо покраснел, что Фанни залилась смехом.

– Будет ещё одна в четыре часа, – снова заговорила Джейн после некоторого молчания.

Фанни, откусившая в этот момент персик, спросила мокрыми губами:

– Что – в четыре часа?

– Почта…

– А-а!.. – протянула Фанни, поправляя пальцем повязку на волосах. – Об этой я уже и не думаю. С ней из Парижа мне почти никогда ничего не приходит. Хочешь пить, Фару-младший?

– Да. Спасибо.

– Спасибо – кому?

– Спасибо, мамуля.

Он был блондином и потому заметно покраснел оттого, что счёл свою мачеху грубоватой. Потом на него опять напал один из тех приступов мечтательности, свойственной подросткам, когда его дикарское имя Фару шло ему, как набедренная повязка из соломы или хижина, крытая древесной корой. Лицо его утратило выразительность, брови насупились, чистый рот приоткрылся, и под его привычной невозмутимостью обнаружилась какая-то скрытая ненасытность, уязвимость, страдающая от любого неосторожного слова, от любого смешка: ему было шестнадцать лет.

Тень от веранды позволяла на время обеда пододвигать к самому порогу холла большой стол, который по этому случаю освобождался от газет и рукоделия. По вечерам, когда Фару-старший присоединялся к домочадцам, четыре прибора теснились на облупившемся чугунном столике, никогда не покидавшем террасы.

– Я объелась, – вздохнула Фанни Фару, поднимаясь из-за стола первой.

– Для разнообразия, – сказала Джейн. – Ах, что за прелесть этот сыр, дети мои!..

Она ленивой походкой направилась к широкому дивану и растянулась на нём. Лёжа она выглядела очень красиво. У неё была белая кожа, длинные чёрные волосы, нежные выпуклые глаза и пухлые губы, но гордилась она лишь своим носом – изящным, беломраморным, с правильными круглыми ноздрями.

– Фанни Фару, вы полнеете! – погрозила ей Джейн, становясь рядом.

Они обменялись лукавыми взглядами, преисполненными самонадеянности. Одна знала, как она красива, когда лежит вот так, демонстрируя свой запрокинутый очаровательный носик и мягкий подбородок пылкой, чересчур доброй женщины. Другая возвышалась над ней своей неподвластной полноте точёной фигурой и головой, увенчанной белокурыми волосами, если можно назвать белокурым тонкий пепельный цвет с золотистым отливом на затылке и серебристым – на висках. В порыве искренней и естественной заботы Джейн наклонилась, взбила под головой Фанни полотняную подушечку, накрыла накрахмаленной кисеёй длинные безвольные руки и голые щиколотки:

– Вот так! И не шевелитесь, иначе мухи заберутся под кисею… Спите, ленивая Фанни, неисправимая чревоугодница, но не более получаса!

– А что вы, Джейн, собираетесь делать в такую жару? Где Жан?.. Ему не надо бы, когда солнце так высоко… Я вот скажу его отцу…

Сморённая внезапно подступившим сном, свойственным лакомкам, Фанни побормотала и умолкла. Джейн постояла немного, глядя на её расслабившееся лицо, очертания которого и оттенок кожи выдавали в ней южанку, и ушла.

Фанни привиделся сон, простой и несвязный, подсказанный ритмом её беспокойного сердца. Ей снились холл, терраса, безводная долина, обычные на вилле гости; однако и животные, и люди, и даже сам пейзаж были полны тревоги из-за тяжело нависшей фиолетовой грозовой тучи. Джейн из сна стояла под верандой, вопрошая взглядом пустынную аллею внизу за террасой, и плакала. Вздрогнув, Фанни проснулась и села, прижав ладони к груди. Перед ней под верандой стояла вполне реальная, неподвижная и ничем не занятая Джейн, и Фанни, успокоившись, хотела было её окликнуть; но Джейн, склонив голову, прижалась лбом к стеклу, и от этого лёгкого движения с её ресниц слетела слеза, которая пробежала по щеке, сверкнула у покрытого пушком краешка губы и скатилась к лифу, где её осторожно подхватили два пальца, сплющив, словно хлебную крошку. Фанни снова легла, закрыла глаза и опять уснула.