Пьер Лоти - Рамунчо

Затем перед сверкающим золотом алтарем появились священнослужители в пышных облачениях, поднялись на высокую театральную эстраду, и началась праздничная месса, отправляемая в этой заброшенной деревушке ничуть не менее торжественно, чем в городе. Сначала вступил хор мальчиков, в чьих звонких голосах угадывалась какая-то необузданная сила. Их сменил нежный хор девочек, ведомый чистым и свежим голосом Грациозы и сопровождаемый звуками фисгармонии. [13]А время от времени с хоров, где сидели мужчины, словно раскат грома, раздавался мощный отклик и гулко отдавался под старинными сводами церкви, где эти песнопения звучали уже не одно столетие.

Есть высшая мудрость и высшая сила в том, чтобы из века в век делать то, что делали предки, и, не раздумывая, повторять слова их веры. В незыблемости церковного обряда собравшиеся здесь прихожане черпали умиротворение и неосознанное, но сладостное смирение перед лицом неминуемо ожидающего каждого исчезновения. Ныне живущие словно утрачивали частицу своего эфемерного бытия, чтобы сильнее почувствовать связь с покоящимися под церковными плитами мертвыми, ощутить себя их продолжением, а точнее, образовать с ними и их еще не родившимися потомками то несокрушимое во времени и пространстве целое, которое называют народом.

«Ite missa est». [14]Торжественная месса окончена, старинная церковь пустеет. Прихожане выходят в церковный двор, идут среди могильных надгробий. Там, под мрачными сводами, каждый из них смог в меру своих возможностей на мгновение приобщиться к великому таинству бытия и неизбежности смерти, а тут на них льется ликующая радость солнечного дня.

Мужчины, все как один в неизменных баскских беретах, спускаются по наружной лестнице; женщины, не спешащие поддаться обаянию полуденного неба, с печатью задумчивости на прикрытых мантильями лицах черными группами выходят через двери первого этажа; некоторые останавливаются около свежей могилы и плачут.

Нежно веет чародей баскского края – южный ветер. Вчерашней осени нет и в помине, она забыта. В воздухе разлиты живительные волны, более сладостные, чем дыхание мая, напоенные ароматом цветов и сена.

Две уличные певицы, прислонившись к кладбищенской ограде, затягивают под звуки тамбурина [15]и гитары старинную испанскую сегидилью, [16]в которой звучит жаркое, быть может чуть-чуть арабское, веселье соседнего края.

И среди всего этого опьянения южной осени, более сладостного в этих краях, чем опьянение весны, Рамунчо, спустившийся одним из первых, ожидает появления монахинь, чтобы наконец-то подойти к Грациозе.

К окончанию мессы пришел и торговец обувью. Он разложил среди кладбищенских розовых кустов расшитые шерстяными цветами холщовые туфли, и молодые люди, привлеченные ярким товаром, собираются вокруг него, выбирают себе туфли по вкусу, примеряют.

Пчелы и мухи жужжат, как в июне. На несколько дней, пока дует этот ветер, вернулось царство тепла и света. Горы, окрасившиеся в сочные коричневые и темно-зеленые тона, словно приблизились к деревне и нависли над церковью, и на их фоне четко вырисовываются выбеленные известью дома, старинные пиренейские дома с деревянными балконами и высокой кровлей. А вздымающаяся на юго-западе, со стороны Испании, которая сейчас хорошо видна, голая рыжая вершина, так хорошо знакомая контрабандистам, кажется совсем близкой в потоках солнечного света.

Грациозы все еще нет, вероятно, она задержалась, чтобы помочь монахиням. Франкита же, никогда не принимающая участия в воскресных праздниках, улыбнувшись сыну, которого она увидит лишь вечером, когда закончатся танцы, молчаливая и неприступная как обычно, направилась к дому.

Тем временем на залитой солнцем паперти собралась группа молодых людей, среди которых уже снявший церковное облачение викарий, [17]и, похоже, обсуждала какие-то важные проекты. Это лучшие игроки края, самые ловкие и сильные; они готовятся к вечерней игре. Заметив их знаки, Рамунчо выходит из задумчивости и присоединяется к ним. Несколько стариков, с выбритыми, как у монахов, лицами, в натянутых на седые волосы беретах, подходят к молодым людям и окружают их. Это чемпионы прошлых лет, гордые своими былыми победами и уверенные, что их мнение все еще кое-что значит, когда речь заходит об этой национальной игре. Лапта для баскских мужчин – предмет особой гордости, рыцарский турнир, поле чести. Наконец после вежливой дискуссии решение принято: игра состоится вечером, играть будут в блэд, [18]в перчатке из ивовых прутьев. Шесть победителей разделены на две команды: в одной – викарий, Рамунчо и Аррошкоа, брат Грациозы, в другой – три знаменитых игрока из соседних деревень: Иоахим из Мендиацпи, Флорентино из Эспелетты и Иррубета из Аспаррена.

Вот из церкви выходит похоронная процессия и проходит мимо них, такая мрачная на фоне радостного светлого праздника; от этих капюшонов, чепцов и покрывал веет чем-то древним, средневековым, что еще живо в стране басков. А главное, от них веет смертью, так же как и от больших надгробных плит, которыми вымощен центральный неф, как веет смертью от кипарисов и могил и от всех тех мест, куда люди приходят молиться; смерть, неизбежная, всепобеждающая смерть… но смерть, неотвратимость которой смягчается радостным присутствием жизни, ибо жизнь здесь не менее могущественна; она и в глазах детей, играющих среди осенних роз, и в улыбках гибких, стройных черноволосых красавиц, возвращающихся домой из церкви, и в этих жизнерадостных крепких юношах, которые готовятся сегодня вечером показать в игре всю мощь своих стальных мышц. И эта группа стариков и юношей на церковной паперти, это гармоничное слияние смерти и жизни говорит о том, что все в мире – благо, что нужно в свой черед наслаждаться молодой силой и любовью, а затем, не противясь извечному закону, не цепляясь за жизнь, покинуть этот мир, смиренно повторяя те простые и мудрые молитвы, которые звучали последней колыбельной для их предков…

Есть что-то неправдоподобное в этом ликующем полуденном свете, заливающем пристанище мертвых. Воздух напоен пьянящими ароматами. Над Пиренеями ни облачка. Рассеялась даже окутывающая их обычно туманная дымка, и кажется, что южный ветер принес в страну басков лучезарность неба Андалузии [19]или Африки.

Гитара и баскский тамбурин сопровождают пение испанских нищенок, и звуки их сегидильи едва уловимой иронией разливаются в теплом воздухе над могилами усопших. А юноши и девушки мечтают о том, как вечером они будут кружиться в вихре фанданго, и в крови их зажигаются желание и опьянение танца.

Наконец появляются монахини, так давно ожидаемые Рамунчо; вместе с ними выходит Грациоза и ее мать Долорес; она все еще в глубоком вдовьем трауре, лицо ее скрывает черный чепец с вуалью.