Вера Крыжановская - Два сфинкса

– Как мне благодарить тебя, Аменхотеп, за твое истинно царское великодушие, – сказал Рамери. – Если ты не сочтешь мою просьбу дерзкой, то доверши свои благодеяния и дай мне этого маленького сфинкса с чертами дорогой Нуиты – модель которую я сделал по твоему указанию из чудного неизвестного вещества, мягкого как воск по сравнению с камнем.

– Твоя просьба так скромна, что я с удовольствием исполню ее. Завтра ты найдешь сфинкса вместе с другими вещами. А теперь прощай, Рамери! Иди отдыхать! Через несколько времени ты получишь обо мне известие.

Аменхотеп проводил скульптора до самого выхода и, прощаясь с ним, Рамери сказал, смеясь:

– Я устрою великолепную сцену негодной Эриксо за ее преступные намерения. Ты застанешь ее спящей. Напротив, прошу тебя ни словом не упоминать обо мне. Я хочу, чтобы она ничего не знала о том, что произошло между нами.

Кипя гневом, в отчаянии вернулась Эриксо и тотчас же бросилась на постель; на рассвете она решила вернуться в Александрию. В эту минуту ей было совершенно безразлично, что случится с Рамери. Одна мысль, что он хочет вернуть к жизни Аменхотепа, как ушат холодной воды подействовала на ее любовь к нему. Она горячо желала, чтобы он, не разбудив мудреца, навеки остался бы с его телом.

Вдруг у нее мелькнула мысль, что Галл и Валерия будут удивлены исчезновением ее спутника, будут, может быть, искать его – и она стала придумывать какое–нибудь оправдание. Она решила, сверх того, снова вернуться сюда через некоторое время, посетить подземелье, узнать, что сталось с Рамери, и если он не разбудил Аменхотепа, уничтожить мага во что бы то ни стало. Взволнованная этими мыслями, она в беспокойстве ворочалась на своей постели; вдруг какая–то усталость и оцепенение овладели ею, глаза закрылись и она заснула крепким, тяжелым сном.

Такою застал ее Рамери, когда вернулся из подземелья. Он тоже лег и скоро заснул.

Когда Эриксо открыла глаза, был уже день. Она боязливо стала искать глазами пустое ложе Рамери, и окаменела от удивления, когда увидела, что тот мирно спит крепким сном.

Она перебирала в уме все возможные появления скульптора, когда тот открыл глаза. Рамери встал и, не говоря ни слова с Эриксо, позвал раба, приказав подавать завтрак, а затем всем быть готовыми следовать за ним туда, где он предполагал произвести раскопки.

– Рамери! Каким образом вышел ты из подземелья? Тебе Аменхотеп открыл дверь? – неуверенно спросила Эриксо.

Рамери смерил ее презрительным взглядом.

– Каким образом я вышел – это тебя не касается! Достаточно того, что я не умер с голода в подземелье, как ты этого желала, убийца! Что же касается мага, то я запрещаю тебе когда–либо произносить его имя при мне!

Он отвернулся от нее и стал завтракать. Затем он увел с собой рабов, за исключением двоих, которым приказал все уложить и приготовить к отъезду.

Эриксо понимала, что он сердит на нее, но еще больше, чем гнев Рамери, мучили ее беспокойство и неизвестность о судьбе Аменхотепа. Жив он или умер? Желание ее узнать истину было так велико, что она побежала к гранитному камню и нажала глаз змеи, но камень не двигался. Поникнув головой, она шла обратно и, проходя мимо одного дома, услышала голос Рамери, отдававший приказания рабам, которые, очевидно, производили раскопки.

Часа два спустя рабы принесли три больших ящика и плетеную корзину древней формы; привели повозку, запряженную мулами, все уложили, а после полудня караван тронулся в обратный путь, в Александрию.

В очень натянутых и недружелюбных отношениях вернулись наши путешественники в дом легата. Галл и Валерия с любопытством стали расспрашивать их о результате их экспедиции.

Эриксо с нетерпением ждала этой минуты, надеясь, что Рамери что–нибудь да расскажет; но надежды ее, однако, не осуществились. Скульптор объявил, что, к крайнему своему сожалению, он не нашел ни малейшего следа мага и что раскопки, произведенные на месте, где некогда стоял его дом вернули ему значительную часть его состояния.

По желанию Галла принесены были и распакованы ящики, содержавшие несколько мер золотых колец и массу драгоценностей. Валерия и ее муж были в восхищении. Но больше всего патрицианке понравился сфинкс; она восхищалась им и забавлялась, открывая и закрывая его.

Рамери предложил в подарок своим покровителям несколько особенно драгоценных произведений искусства, а Валерии, кроме того, поднес сфинкса для хранения драгоценностей. Эриксо он не дал ничего и она вернулась в свою комнату вне себя от ревности и бешенства. Ее терзало, кроме того, и беспокойство, так как молчание Рамери об Аменхотепе вселяло в нее инстинктивный страх.

Прошло несколько недель, а об Аменхотепе не было ни слуху, ни духу, и мало–помалу, интересы дня и разнообразные политические события заглушили в Рамери нетерпение узнать о судьбе мага.

Настало смутное время, так как волею императоров христианская секта жестоко, беспощадно преследовалась. Последователи новой веры были многочисленны в Александрии, а благодаря декретам из Рима, открывалось обширное поле для личной ненависти: доносы сыпались градом, тюрьмы и префектуры были набиты битком. Допросы, пытки и смертные приговоры наполняли город кровью, горем и ужасом. Одни только христиане оставались спокойными. Во всех слоях общества находили их одинаково смиренными, молчаливыми и, по–видимому, покорными, на самом же деле упорными, недоступными ни для каких убеждений, презиравших смерть и муки, а на мученичество смотревших как на блаженство. Экстатическая вера их была заразительна и создавала им много последователей, и перед судьями являлось все больше и больше жертв.

Рамери – горячий поклонник Осириса, как египтянин, выросший в религиозном мире своего времени, – был удивлен и подавлен всем, что слышал и видел. С глубоким интересом, подчас и с ужасом, посещал он арены и префектуру, присутствовал при казнях, и за обедом передавал свои впечатления легату, который иногда жестоко издевался над овладевавшим им энтузиазмом. Для Галла христиане были опасные сектанты, враги государства и установленного порядка, шайка бродяг, воров, сумасбродов, искусно завлекавших в свои сети богатых, ради приобретения их состояния в пользу своей общины; а стойкость их в мучениях он приписывал влиянию магии, так как считал христиан злейшими колдунами.

Убеждения мужа, его ненависть и глубокое презрение к угнетаемым всегда вызывали в душе Валерии болезненное чувство и внушали ей к христианам жалость и глубокую симпатию. Христианская вера была та самая, которую исповедовала и дорогая мать ее, о которой она сохранила необыкновенно светлое и отчетливое воспоминание, и смерть которой нанесла такой глубокий удар ее детскому сердцу.