Елена Домогалова - Регина

Займитесь этим делом сами, канцлер. И молитесь, чтобы графиня оказалась всё-таки любовницей своего брата. Тогда они оба будут у нас на надёжном крючке. Эта сучка будет ещё ползать передо мной на коленях и просить пощады. Она преподнесёт мне все планы Гизов на блюдечке. О! Она ещё будет служить мне так же преданно, как её чёрный пёс служит ей!".

В общем, жизнь в Лувре шла своим чередом, королевский двор, словно падшая женщина, всё больше ввергался в пучину бездумного разврата, прикрытого роскошными нарядами и драгоценностями, и кочевал между Блуа и Парижем, проводя время в бесконечных балах, маскарадах, на охотах, прерываемых истовыми молебнами и покаянными шествиями. И — кто знает! — быть может со временем о мятежной графине де Ренель и вовсе забыли бы. Лувр вообще очень быстро забывал людей — слишком быстро вращалась безумная карусель придворной жизни. Восстания гугенотов, дуэли, эпидемии, яды, кинжалы, опалы… Люди появлялись и исчезали, теряясь в суете и толкотне дворянства, облепившего королевский трон, словно пчелиный рой соты. И давно уже стало закономерностью: чем ярче вспыхивала чья-либо звезда, тем скорее она сгорала. Как правило, без следа.

Глава XVI. Предательство

"Если любовь была, то её ничто не может сделать небывшей. И умереть совершенно невозможно, если любишь".

М. Шишкин "Венерин волос".

Регина сидела в своём заново обустроенном кабинете. Из огромного окна открывался изумительный вид на разбитый внизу цветник, расстилавшийся вплоть до самого берега реки. Луара игриво поблёскивала в солнечных лучах и на её волнах качались первые жёлтые листья — спутники золотой осени. Свет предзакатного солнца, ласкового и ленивого, безмятежно бродил по высоким потолкам с их тонкой лепниной и причудливой росписью. Кабинет молодой графини был закончен в конце лета и для его росписи Луи специально приглашал из Италии молодого художника, чья картина случайно попала на глаза Регине ещё в Париже и она загорелась видеть нечто подобное в своём доме. Так что не было ничего удивительного в том, что в итоге юноша расписал кабинет и спальню прекрасной Регины, за что и был более чем щедро вознаграждён Бюсси, никогда не скупившимся в таких случаях. И сейчас графиня наслаждалась окружавшими её сценами из Ветхого Завета, запечатленными божественной кистью юного итальянца: нежная Ребекка у колодца, Соломон и роскошная царица Савская, молодой Давид, играющий на лютне перед чернокудрой Мелхолой. Регина всерьёз подумывала о том, чтобы написать художнику и снова пригласить его во Францию и дать ему парочку рекомендательных писем к Гизам, обеспечив ему тем самым карьеру при французском дворе. Она напишет письмо чуть позже, через две недели, но всё равно опоздает: черноглазый, хрупкий юноша с мечтательной улыбкой и необычным талантом, с лёгкой и изящной манерой письма, ранимый и впечатлительный, как и все творческие натуры, сгорел от нервной горячки почти сразу после возвращения в Италию. Образ красавицы-графини стал для него проклятием: он не смог написать по памяти её портрет, неземная красота этой женщины преследовала его всюду, но как только он брался за карандаш — её лицо исчезало, таяло золотистым туманом. Влюблённый в Регину итальянец пытался написать ангела с лицом своей возлюблённой. Но образ графини никак не сочетался с ангельской сущностью. Возможно, ближе всего он подошёл к воплощению своей мечты, когда расписывал потолок в кабинете графини: над центральным окном лукаво выглядывала из-за облака ослепительно-золотых волос почти раскаявшаяся Мария Магдалина. Самой загадочной женщине Нового Завета художник неосознанно придал черты Регины.

И вот сейчас эта женщина-загадка сидела за столом, перечитывая очередное письмо от герцогини Монпасье, но смысл написанного всё время ускользал от неё, потому что в голове кружилась бесконечно одна-единственная мысль: Луи в этот раз слишком задержался в Париже дольше обычного и её это тревожило. Она не знала, что там случилось: оказался ли он замешанным в новую интригу Франсуа Анжуйского, влюбился ли очертя голову в новую придворную красавицу или случилось самое страшное и Луи сейчас пытают в застенках королевской тюрьмы, — и потому от беспокойства не находила себе места.

Последние месяцы её жизни в Сомюре и нельзя было назвать лёгкими и безоблачными: чего только не свалилось на её голову, какие только проблемы не пришлось ей решать, и зачастую — одной, потому что Луи разрывался между Парижем и Анжу, и, как правило, его отъезд выпадал на самое неподходящее время. Нет, Регина ни разу не пожалела о том, что выбрала Луи. Она любила его всё так же безумно, слепо, отчаянно, она горела в своей любви. Луи был её жизнью, её судьбой. А Филипп… Филипп был её дыханием. Лёгким и тёплым, тихим и чистым. Но жить, не дыша, она могла. Жить без Луи у неё не получалось.

Они ссорились, ревновали, обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Буйный нрав Клермонов то и дело перехлёстывал через край и тогда Регина швырялась посудой, шкатулками, стульями — всем, что могла поднять, а Луи в ярости рвал её наряды, припоминал тёмные делишки с Гизами, бешено ревновал к бывшим любовникам, потом хлопал дверью и уезжал. Чтобы вернувшись, просить прощения, без конца целовать любимое, мокрое от слёз лицо и дрожащие от обиды губы.

Причиной всех этих ссор поначалу было их опасное и шаткое положение. Каждый из них по отдельности мог беспечно ходить по лезвию ножа и играть своей жизнью. Но лишь при условии, что с другим, любимым человеком всё будет в порядке. Теперь же оба сходили с ума от беспокойства друг за друга и собственного бессилия в затянувшемся споре с богом и судьбой. А вскоре появилась ещё причина для размолвок и волнений.

Регина была беременна. Она поняла это ещё в первые дни приезда в Сомюр, но не посмела сказать Луи, потому что он никакого отношения к этому ребёнку не имел. Его отцом мог быть только Филипп де Лорж. Шарль Майенн и Этьен Виара не принимались Региной в расчёт. Она точно знала, ЧЬЁ дитя носила под сердцем.

В первые мгновения, когда она осознала своё новое положение, она задохнулась сначала от удивления, а потом от счастья. То, что будоражило и согревало её по дороге из Парижа, и наполняла сердце то смутным беспокойством, то трепетной радостью, оказалось новой жизнью, которой наполнил её Филипп. Но стоило Регине представить, каким счастьем лучились бы сейчас глаза де Лоржа, узнай он об этом, как радость её померкла: ни Филиппу не сможет она теперь сказать эту чудесную новость, ни порадовать Луи. Горькое разочарование — ведь она так хотела быть матерью его ребёнка — по здравому размышлению сменилось вздохом облегчения. Да, её ребёнок вне всяких сомнений был плодом греха. Но бастард графа де Лоржа ещё мог надеяться на какое-то положение в обществе. Бывали в истории Европы случаи, когда бастарды надевали корону. А вот дитя, рождённое от кровосмесительной связи графа де Бюсси и графини де Ренель, не имело бы никакого будущего.