Серж Голон - Анжелика

– Это все же лучше, чем просто обвинение, ведь правда? – спросила Анжелика, ища в глазах Дегре поддержку. Но лицо адвоката не выражало ничего.

– Всегда лучше знать, какая судьба тебя ожидает, чем долгие годы пребывать в неведении, – сказал он.

– Не будем растравлять свои раны этой неудачей, – снова заговорил Раймон.

– Сейчас нам надо обдумать, как можем мы повлиять на ход процесса. Король сам назначит судей. Наша задача – дать ему понять, что он должен проявить беспристрастие и справедливость. Влиять на совесть короля – дело щекотливое…

Эти слова напомнили Анжелике фразу, сказанную некогда маркизом дю Плесси о господине Венсане де Поле: «Венсан де Поль – совесть королевства».

– О! – воскликнула она. – Как же мы не подумали об атом раньше! Господин Венсан де Поль – вот кто мог бы поговорить с королевой или королем о Жоффрее, и я уверена, он бы их переубедил.

– Увы! Господин Венсан де Поль месяц назад скончался в своем доме в Сен-Лазаре.

– Боже мой! – вздохнула Анжелика, и от огорчения глаза ее наполнились слезами. – О, почему мы не вспомнили о нем, когда он был жив! Он сумел бы их убедить! Он бы настоял на церковном суде!

– Неужели ты думаешь, что мы не пустили в ход все средства, чтобы добиться этого? – довольно резко спросил иезуит.

Глаза Анжелики блестели.

– Да, конечно, – прошептала она. – Но господин Венсан де Поль – святой.

Наступило молчание. Его нарушил отец де Сансе.

– Ты права, – со вздохом сказал он. – Только святой способен сломить гордыню короля. Даже самые приближенные к нему люди плохо знают истинную душу этого юноши, у которого под внешней сдержанностью кроется неудержимая жажда власти. О, я не сомневаюсь, он будет великим королем, но…

Он осекся, решив, по-видимому, что рассуждать на подобные темы опасно.

– Мы узнали, – заговорил он после паузы, – что несколько ученых, живущих в Риме, причем двое из них входят в нашу конгрегацию, обеспокоены арестом графа Жоффрея де Пейрака, и они протестовали, но пока что тайно, поскольку сам арест графа до сих пор тоже держали в .секрете. Можно было бы, заручившись их свидетельствами, обратиться к папе с просьбой направить послание королю. Если августейший голос папы укажет королю, какую ответственность он берет на себя, и попросит с вниманием отнестись к делу человека, обвинение которого в колдовстве величайшие умы считают необоснованным, король может изменить свое решение.

– И ты думаешь, такое послание удастся получить? – недоверчиво спросила Анжелика. – Церковь не любит ученых.

– Мне кажется, что не женщине твоего образа жизни судить об ошибках и заблуждениях церкви, – мягко ответил Раймон.

Анжелику не обманул его ласковый тон. Она ничего не ответила.

– Мне кажется, что сегодня между Раймоном и мной чувствовалась какая-то отчужденность, – сказала она адвокату немного погодя, провожая его до потерны. – Почему он заговорил о моем образе жизни? По-моему, я веду не менее примерную жизнь, чем вдова палача, у которой я квартирую.

Дегре улыбнулся.

– Подозреваю, что ваш брат уже получил кое-какие из тех листков, что сегодня с утра ходят по Парижу. Клод Ле Пти, знаменитый поэт с Нового моста, который вот уже шесть лет как портит аппетит многим вельможам, прослышал о процессе над вашим мужем и пустил в ход свое ядовитое перо.

– Что же он мог написать? Вы читали его памфлеты?

Адвокат знаком подозвал к себе идущего сзади Клопо и, взяв плюшевый мешок, который тот нес, достал оттуда пачку неряшливо отпечатанных листков.

Это были песенки, написанные остро и легко, но чувствовалось, что автор нарочно подбирал самые вульгарные слова, самую гнусную брань, называя заключенного в Бастилию Жоффрея де Пейрака «Великим хромым, Косматым, Прославленным рогоносцем из Лангедока»…

Всласть поиздевавшись над внешностью графа, он заканчивал один из своих пасквилей такими строками:

А красавица графиня де Пейрак Молит бога, чтобы этот граф-дурак Там остался заточенным до конца, А она б любила в Лувре подлеца.

Анжелике казалось, что она зальется краской стыда, но она, напротив, побледнела как смерть.

– Ах проклятый грязный стихоплет! – вскричала она, бросая листки в грязь.

– Впрочем, нет, грязный – это для него даже слишком хорошо!

– Тише, сударыня, не надо так браниться, – остановил ее Дегре, делая вид, будто возмущен, а клерк перекрестился. – Господин Клопо, будьте любезны, подберите эту мерзость и спрячьте в мешок.

– Хотела бы я знать, почему, вместо того чтобы сажать честных людей, не упрячут в тюрьму этих паршивых писак, – продолжала Анжелика, вся дрожа от гнева. – Я слышала даже, что этих щелкоперов сажают в Бастилию, словно они люди, достойные уважения. Почему не в Шатле, ведь они настоящие разбойники?

– Не так-то легко их сцапать. Они неуловимы. Они всюду и нигде. Клода Ле Пти уже десять раз должны были повесить, но он снова появляется со своими язвительными песенками, да там, где его меньше всего ждут. Клод Ле Пти – недремлющее око Парижа. Он видит все, знает все, а его не видит и не знает никто. Вот и я никогда не встречал его, но думаю, что уши у него не меньше, чем поднос цирюльника, так как они вбирают в себя все столичные сплетни. Его бы надо не преследовать, а нанять на должность осведомителя.

– Его надо повесить, вот и все!

– Правда, наша дорогая и бездействующая полиция относит этих газетчиков к неблагонамеренным лицам, но ей никогда не удастся схватить поэта с Нового моста, если в это дело не вмешаемся мы – я и моя собака.

– Сделайте это, умоляю вас! – Анжелика обеими руками схватила Дегре за его брыжи из грубого холста. – Пусть Сорбонна притащит мне его живым или мертвым!

– Нет, уж лучше я преподнесу его кардиналу Мазарини, потому что, поверьте мне, он самый главный его враг.

– Как же могли допустить, что этот лжец так долго и безнаказанно распространяет свою стряпню?

– К сожалению, сила Клода Ле Пти заключается в том, что он никогда не лжет и очень редко ошибается.

Анжелика хотела возразить, но вспомнив о маркизе де Варде, прикусила язык, подавив свою ярость и стыд.

За несколько дней до рождества выпал снег. Город оделся в праздничный наряд. Церкви украсились сценами, изображающими рождение Христа, в яслях из толстого картона и ракушек между быком и ослом лежал младенец Иисус.

По грязным от талого снега улицам Парижа тянулись длинные шествия религиозных братств с хоругвями и песнопениями.

Как и каждый год, следуя обычаю, августинцы из городской больницы пекли горы оладий, поливали их лимонным соком, и дети, наполнив тазы, разбредались по всему Парижу продавать их. Оладьи августинцев разрешалось есть во время поста. Вырученные деньги шли на рождественские подарки неимущим больным.