Серж Голон - Анжелика

– Вы мне нравитесь, кюре. Знаете, вы напомнили мне одного тюремного священника, с которым я долгое время работал вместе. И надо отдать ему должное – все приговоренные, которых мы с ним провожали на небо, перед смертью целовали распятие. А после казни он всегда рыдал, словно потерял собственное дитя, и становился таким бледным, что я заставлял его выпить чарку вина, чтобы он немножко пришел в себя. Я всегда беру с собой кувшинчик доброго вина. Никогда ведь не знаешь, как все обернется, особенно с подручными. Мой отец был подручным палача, когда на Гревской площади четвертовали Равальяка, убийцу Генриха IV… И вот он мне рассказал… Впрочем, ладно, в общем-то, эта история вам не слишком понравится. Потом, когда вы попривыкнете малость, я вам расскажу. Так вот, я иногда говорил этому священнику: «Слушай, кюре, как ты думаешь, сам-то я попаду в ад?» – «Если ты, палач, попадешь в ад, – отвечал он мне, – то я попрошу у бога разрешения сопровождать тебя…» Подождите, аббат, сейчас я вам кое-что покажу, это вас немного успокоит.

Порывшись снова в своих многочисленных карманах, мэтр Обен достал маленький пузырек.

– Секрет этого зелья раскрыл мне отец, а ему – его дядя, который был палачом при Генрихе IV. Мне его тайно готовит один аптекарь, мой приятель, а я в обмен даю ему черепа, из которых он делает какой-то там чудодейственный порошок. Аптекарь уверяет, что порошок излечивает болезни почек и апоплексию, но для него нужен череп только молодого человека, погибшего насильственной смертью. А впрочем… это его дело. Я ему даю один или два черепа, а он мне – без лишних разговоров зелье. Когда я наливаю несколько капель зелья смертнику, тот сразу становится молодцом, потому что притупляются чувства. Правда, я даю это зелье только тем, чьи родственники мне платят. Но все равно, господин аббат, я оказываю им большую услугу, разве не так?

Анжелика с изумлением слушала его. Палач повернулся к ней:

– Хотите, я дам ему немного зелья завтра утром?

Она с трудом выдавила из себя побелевшими губами:

– Я… У меня нет больше денег. – Ладно, это войдет в общую плату, – ответил мэтр Обен, подбрасывая кошелек на ладони.

Он придвинул к себе Серебряный ларец и положил в него кошелек.

Пробормотав что-то на прощанье, Анжелика направилась к двери и вышла.

Ее тошнило. У нее болела поясница и непривычно ломило все тело. На площади царило прежнее оживление, слышались крики и смех, и после тяжелой, гнетущей обстановки в доме палача у нее даже стало немного легче на душе.

Несмотря на мороз, двери лавок были раскрыты настежь. Хозяева, стоя на пороге, как всегда в этот час, переговаривались друг с другом. Стражники сняли с позорного столба вора и теперь вели его в тюрьму Шатле, а ватага ребятишек бежала за ними, забрасывая их снежками.

Анжелика услышала за собой чьи-то торопливые шаги. Запыхавшись, ее нагнал молодой аббат.

– Сестра моя… бедная сестра моя, – пробормотал он. – Я не мог оставить вас одну в таком состоянии.

Анжелика резко отпрянула. При слабом свете фонаря одной из лавок аббат с ужасом увидел обращенное к нему прозрачное, без кровинки лицо, на котором лишь горели каким-то фосфорическим светом зеленые глаза.

– Оставьте меня, – жестким голосом сказала Анжелика. – Вы ничем не можете мне помочь.

– Молитесь богу, сестра моя…

– Во имя вашего бога завтра сожгут моего ни в чем не повинного мужа.

– Сестра моя, не усугубляйте свои страдания, ропща против неба. Вспомните, во имя бога распяли Иисуса Христа.

– Я сойду с ума от вашего вздора! – крикнула Анжелика пронзительным голосом, который, показалось ей, шел откуда-то со стороны. – Но я не успокоюсь, пока сама не покараю одного из ваших «служителей божьих», и он не погибнет в таких же страшных муках!

Она прислонилась к стене, закрыла лицо руками, и тело ее затряслось от рыданий.

– Вы его увидите… скажите ему, что я его люблю, люблю… Скажите ему… О, скажите, что я была с ним счастлива. И еще… спросите, как мне назвать ребенка, который должен родиться.

– Хорошо, сестра моя.

Он попытался взять ее руку, но она выдернула ее и пошла вперед.

Священник понял, что идти за нею бессмысленно. Согнувшись, словно бремя человеческого горя совсем придавило его, он зашагал по улочкам, где еще витала тень господина Венсана.

Анжелика торопливо шла по направлению к Тамплю. Ей казалось, что у нее шумит в ушах, потому что ей все время слышалось, будто вокруг кричат: «Пейрак! Пейрак!»

В конце концов она остановилась. Нет, это не мерещится ей.

…А сатане одному сполна За красоту награда дана…

Взобравшись на каменную тумбу, которые служат всадникам для того, чтобы удобнее было вскочить в седло, худой мальчишка хриплым голосом горланил последние куплеты какой-то песенки, пачку оттисков которой он зажал под мышкой.

Анжелика вернулась и попросила дать ей песенку. Напечатанная на листе грубой бумаги, она еще пахла типографской краской. На улице было слишком темно, чтобы читать, и Анжелика, сложив листок, снова пустилась в путь. По мере того как она приближалась к Тамплю, мысли ее возвращались к Флоримону. Он стал теперь таким непоседой, что она боялась оставлять его одного. Его приходилось привязывать к кроватке, и это очень не нравилось малышу. Когда матери не было дома, он не переставая плакал, и, вернувшись, она находила его всхлипывающим, дрожащим. Она не осмеливалась просить присмотреть за ним госпожу Скаррон, так как после осуждения Жоффрея та избегала встреч с Анжеликой, а завидев ее, чуть ли не крестилась.

Еще на лестнице Анжелика услышала плач Флоримона и торопливо взбежала наверх.

– Я пришла, сокровище мое, мой маленький принц. Ах, почему ты еще такой маленький?

Она живо подбросила дров в очаг и поставила разогреть кастрюльку с кашей для Флоримона. Малыш орал во все горло, протягивая к ней ручонки. Наконец она вытащила мальчика из его тюрьмы, и он, как по волшебству, замолк и даже соизволил очень мило улыбнуться.

– Ты маленький бандит, – сказала Анжелика, вытирая его мокрое от слез личико.

Сердце ее вдруг оттаяло. Подняв Флоримона, она любовалась им при свете пламени, красные отблески которого отражались в черных глазах мальчика.

– Мой маленький принц! Прелестный мой ангелочек! Хоть ты у меня остался! До чего же ты прекрасен!

Флоримон, казалось, понимал ее слова. Он выпятил грудь и улыбался с какой-то простодушной гордостью и даже самоуверенностью. Всем своим видом он словно заявлял, что он, несомненно, и есть центр мироздания. Анжелика приласкала его, поиграла с ним. Он щебетал, как птенчик. Недаром вдова Кордо не раз твердила, что он говорит гораздо лучше, чем полагается в его возрасте. Правда, говорил он еще не очень складно, но его вполне можно было понять. После того как мать выкупала его и уложила в кроватку, он потребовал, чтобы она спела колыбельную «Зеленая мельница».