Филиппа Грегори - Вечная принцесса

— И я!

— Что ж, покажете им, как умеют воевать англичане! — рассмеялся Генрих. — Расходы я беру на себя!

— Значит, я сообщу отцу, что у нас есть горячие добровольцы, — негромко произнесла Екатерина. — Сейчас же пойду и напишу.

Развернулась и быстрым шагом направилась к лесенке, которая вела в ее апартаменты. Еще одна минута в компании этой молодежи — и она разрыдается. Эти юноши могли бы учить ее сына скакать верхом. Стали бы его советниками, его государственными мужами. Были бы его восприемниками при первом причастии, свидетелями его обручения, крестниками его сыновей. И что же? Все они здесь, смеются, собираются на войну, соперничают, ища похвалы Генриха, как будто ее сына совсем не было, как будто он не умер. Как будто мир не изменился, но Екатерина-то знала, что он уже никогда не будет прежним…

У него были голубые глаза. И крошечные настоящие пальчики.

В итоге этот Крестовый поход так и не состоялся. Английские рыцари прибыли в Кадис, но армада в Святую землю не отплыла, с неверными не сразилась. Оживленно велась переписка. Екатерина переводила супругу письма, в которых король Фердинанд пояснял, что еще не собрал войска, не готов вступить в войну, но однажды в июне пришло очередное послание, и она вошла в кабинет мужа с непривычно взволнованным лицом.

— Отец сообщает нам крайне неприятную новость!

— Что такое? Взгляни-ка, я сам только что получил письмо от английского купца, торгующего в Италии, и ничего не могу понять! Он пишет, что французы находятся в состоянии войны с Папой! — Генрих протянул ей письмо. — Как это возможно?!

— Так и есть. Отец это подтверждает. Он пишет, что Папа потребовал вывода французского войска из Италии и выставил свою папскую армию против французов. Король Людовик объявил в ответ, что Папа ему больше не Папа.

— Да как он посмел? — поразился Генрих.

— Отец пишет, что о Крестовом походе придется пока забыть — нужно помочь Папе. Короля Людовика нельзя допускать в Рим.

— Он, должно быть, спятил, когда решил, что я позволю французам взять Рим! Он что, забыл силу английской армии? Ему что, нужен еще один Азенкур?

— Должна ли я написать отцу, что мы заодно с ним против Франции? Я могу сделать это сейчас же.

Схватив руку жены, он прижал ее к губам. На этот раз Екатерина не отстранилась, как делала все последнее время, и король, притянув ее к себе, обнял за талию.

— Я пойду с тобой и буду смотреть, как ты пишешь, а потом мы поставим рядом две наши подписи, — сказал он. — Пусть твой отец знает, что его испанская дочь и его английский сын всецело его поддерживают. — И добавил: — Благодарение Богу, наши полки уже в Кадисе!

— Да, это… это удачно, — подумав, согласилась Екатерина. — Знаешь, я думаю, мой отец наверняка извлечет какую-нибудь выгоду для Испании из этого обстоятельства, — сказала она, когда они шли в ее комнаты, причем Генрих старался приноровиться к ее шагам. — Он никогда не делает ничего просто так.

— Уж это точно! — хмыкнул Генрих. — Но ты, как всегда, подумаешь о наших интересах. Я доверяю тебе, любовь моя. И ему доверяю. Разве он не единственный отец, который у меня остался?

Мало-помалу, по мере того как отогревалась весенним солнцем земля, я тоже оттаивала. Смириться со смертью сына, конечно, я не могла — и никогда не смирюсь, — но я стала осознавать, что винить в его смерти некого. Он умер в тепле, любви и заботе, как птичка в гнезде, и приходится признать, что мы никогда не поймем, почему это случилось.

Чудовищная боль от потери сына, кажется, растворяется с уходом холодной и мрачной английской зимы. Однажды утром явился шут, сморозил какую-то глупость, и я рассмеялась, и с тем смехом будто бы распахнулась в свет, в жизнь, запертая раньше дверь. Я поняла, что способна смеяться, что могу быть счастлива, что ко мне вернулись чувство юмора и надежда. Даст Бог, я еще рожу другого ребенка и буду любить его с той же всепоглощающей нежностью.

Моя вера в Бога крепка и неизменна, как прежде. Пошатнулась лишь вера в непогрешимость отца и матушки.

Я вспоминаю, как добр был ко мне лекарь-мавр, и не могу не пересмотреть своего отношения к его народу. Никто, кто видел своего врага в таком жалком положении, в каком находилась тогда я, и при этом отнесся к врагу с глубоким и искренним сочувствием, не может назваться варваром. Конечно, он закоренелый еретик, но у него наверняка есть основательные причины придерживаться своих убеждений. И просто необходимо дать ему право верить в то, во что он верит.

Мне б хотелось послать к нему хорошего священника, чтобы тот поборолся за его душу, но сказать, как сказала бы матушка, что он духовно мертв и пригоден только для смерти, я не могу. Он держал меня за руки, когда сообщал свой приговор, и в его глазах я видела нежность, такую же, как у Святой Девы. Я больше не могу считать всех мавров врагами, как раньше. Приходится признать, что они люди, как мы, мужчины и женщины, разные, грешные, верные своей вере так же, как мы — своей.

И это заставляет меня сомневаться в мудрости матушки.

Много лет я провела, вдовая и нищая, потому что законники матушки неправильно составили свадебный контракт. Я была брошена одна-одинешенька в чужой стране, и, хотя матушка и звала меня домой, делала это только для виду. Я была не нужна ей в Испании. Она ожесточила ко мне свое сердце и отпустила меня, свою дочь, на волю судьбы.

И наконец, мне пришлось тайно искать хорошего лекаря и принимать его тайно, потому что по ее слову и при ее участии самые ученые люди были изгнаны из христианских стран. Их мудрость она назвала грехом, и остальная Европа последовала ее примеру. Она изгнала из Испании евреев, обладающих мужеством и многими умениями, и мавров со всей их мудростью и дарованиями. Восхищаясь ученостью, она изгнала тех, кого называли людьми Книги. Борясь за справедливость, она вершила беззаконие.

Пока я еще не знаю, куда приведут меня мои размышления. Матушка умерла, поговорить с ней я могу только в своем воображении. Но я знаю, что сама я глубоко изменилась за прошедшие месяцы. Я пришла к выводу, что понимаю мир не так, как она. Я не буду поддерживать Крестовые походы против мавров и против любых иных врагов. Я не буду поддерживать гонений и любых проявлений жестокости к людям на основании цвета их кожи или верований. Я знаю, что моя матушка не безупречна, и больше не верю, что Господь и она — одно. Конечно, я вспоминаю о ней с любовью, но более не боготворю. Судя по всему, я, наконец, выросла.

Понемногу королева, отойдя от своего горя, начала проявлять интерес к деятельности королевского двора и делам государства. Лондон в те дни как раз обсуждал действия шотландского капера, который атаковал суда английских купцов. Имя капитана капера было на слуху у всех. То был некий Эндрю Бартон, он плавал с верительными письмами короля Якова, не знал милосердия к английским судам, и в лондонских доках поговаривали, что король Яков нарочно выдал Бартону лицензию на судовождение, чтобы тот как мог препятствовал английской морской торговле, словно две страны уже находились в состоянии войны.