Елена Арсеньева - Звезда на содержании

– Не пойму, к чему это сложности такие, – с неудовольствием сказал Хвощинский, которому мигом вспомнились его собственные сложности в связи с осмоловским наследством, и настроение снова скисло.

– Да дяденька наш, видите ли, перед смертью спятил, – словоохотливо пояснил Свейский. – Он жил всю жизнь не то чтобы недостаточно, а вынужден был бережливость соблюдать, ну и от бережливости, видать, нажил себе язву желудочную. И вот когда доктора сказали ему, что жизни его осталось всего ничего, он возьми да и получи деньги, причем весьма немалые! Деньги эти достались ему после смерти престарелой кузины, которая всю жизнь была в него влюблена, а он оставался к ней совершенно равнодушен. Она из-за этого старой девой и осталась, что он на нее и глядеть не хотел. Дяденька, узнав об этих деньгах, которые теперь ему и не нужны были, спятил, в уме повредился – ну и решил устроить так, чтобы его наследникам жизнь тоже медом не показалась. Вот и начудесил невесть чего. А мы с Колькой страдай теперь!

– Ну, всем бы такими страдальцами быть! – хмыкнул Хвощинский, коему вспомнилась его собственная молодость, а потом и зрелость, подчиненные одной идее – сбережению чужих денег. Никто не может сказать, что он был нерадивым попечителем осмоловского богатства! – Вы оба и так богаты, живете на широкую ногу. И даже если фортуна к кому-то из вас неблагосклонна будет, обойдетесь и тем, что есть.

– Богаты, на широкую ногу... – уныло повторил Свейский. – Вся штука в том, что мы с Колькою лихо пыль в глаза пускать умеем, особенно он. Наши матушки – а они сестры – нами весьма недовольны. Решили денег нам не давать – и не дают, так что оба мы на мели вечной. Оттого Проказов и играет почем зря – ну, ему хоть везет, а я ради него просаживаю последнее, – и невесту богатую себе ищет. А я не хочу богатую невесту, я любви хочу...

– Идиот, – процедил сквозь зубы Хвощинский, как пишут господа драматурги в своих пиесах, в сторону .

Свейский обидного слова не услышал и продолжал:

– Хотя Колька – он не такой и плохой. Веселый, храбрый и не жадный ничуточки! Когда мы на театре были неделю назад, ему эта Помпилия так понравилась, что он немедля послал в цветочный ряд лакея – букетов привезти, да побольше. А чтобы Наденьке обидно не сделать, велел и ей столько же букетов купить. Невесть сколько денег просадил, зато сцена вся была цветами завалена!

Хвощинский прикинул – выходило, этот приснопамятный спектакль давался именно в тот день, когда он был занят устройством Анюты к мадам Жужу. Вот и пропустил за хлопотами событие! Наверняка Наденька обиделась, что не видела его в зрительном зале, ну и упала в объятия этого Проказова, словно перезрелый плод – в вовремя подставленную корзину садовника. К тому же Хвощинский всю эту неделю Наденьку не навещал, словно позабыл о радостях плотских. А ведь и в самом деле... то есть не совсем позабыл, конечно, он ведь мужчина в соку, однако в мыслях его денно и нощно пребывала совсем другая женщина, что его несказанно изумляло и раздражало. Прежде полагал он себя любителем петиток вроде Наденьки, напоминавших ярких экзотических пташек: субтильных, с талией – пальцами обхватить можно, с крохотною ножкою, – а нынче влекло его к совершенно иному телосложению и корпуленции...

Да что там с Анютою? Где она?!

От мыслей этих Хвощинского уже мучила изжога, и, чтобы отвлечься от судорог желудочных, он повернулся к Свейскому:

– Стало быть, вы на том спектакле присутствовали? Что ж там такое приключилось, о чем все говорят? Что такого сделала эта Помпилия или как ее там, что госпожу Самсонову переиграла?

– Да изволите ли видеть, – давясь от смеха, сообщил Свейский, – почти ничего не сделала, кроме как роль переиначила.

– То есть как это? – вытаращил глаза Хвощинский, знавший от своей любовницы о весьма пиететном, трепетном, можно сказать, отношении актеров к текстам ролей, особенно если в зале находился автор. Автор же «Оливии и Помпилии» был местный, N-ский, от него случившееся утаить было никак невозможно, так что вполне мог случиться скандал, и нарушительнице предъявлен был бы штраф.

– Да очень обыкновенно, – пожал плечами Свейский. – Вы прежде пиесу эту смотрели?

– Да имел случай, – кивнул Хвощинский с некоторой толикой презрения, с какой полагалось отзываться о произведениях местных авторов и творчестве местных театров, игре местного оркестра et cetera et cetera. Презирать свое всегда было в России бонтонно, ну и провинция сему правилу слепо следовала, не учитывая, что в обеих столицах в моде нынче сделался местный патриотизм, то есть Петербург выхвалял свое и косоротился от московского, Москва – от петербургского, а обе столицы вместе – от провинциального. Ну а провинция презирала себя!

– Ну, коли так, должны помнить, что прежде Помпилию эту несчастную выставляли сущей камчадалкой.

Хвощинский хмыкнул. Несколько более полувека тому назад императрица Елизавета Петровна подарила селение Работки, находившееся неподалеку от города N, своему бывшему возлюбленному, Алексею Петровичу Шубину, который в свое время за любовь эту пострадал и был Анной Иоанновной сослан аж в дремучую землю Камчатку. После восстановления справедливости он вывез с Камчатки тамошнюю жительницу, на которой принужден был там жениться, а также полдюжины ее молоденьких родственниц, которые сначала составляли его гарем, а после были выданы за работкинских мужичков. Жителей Работок потом начали кликать камчадалами, а поскольку они издревле были известны норовом упрямым и в то же время вспыльчивым, это же наименование получали в местном наречии все диковатые образины.

– Камчадалкой и дикаркою, – продолжал Свейский, – только что не людоедкою, которая на сцене криком кричит и туда-сюда раздает зуботычины, что твоя Салтычиха. И вдруг, вообразите, является на сцене существо нежное, гордое, измученное. И хоть говорит она те же слова, что говорили прежние Помпилии, но нет в них ни заносчивости, ни грубости, ни лютости. Говорит о смертельной болезни народа своего со слезами в голосе, а когда начнет она молниями богам своим грозить, сразу видно, что девица пришла уже в полное отчаяние и сама не ведает, что творит, потому что влюблена до отчаянности в этого туповатого Максимилиана и не ведает, чем его прельстить. А впрочем, про Максимилиана я этак-то напрасно, – повинился немедленно Свейский. – Актер этот, как его, Псевдонимов, что ль, очень даже недурственно свою роль отвел. Только зрители все равно не поверили, что можно любить эту куклу Оливию, когда рядом такая живая и страстная душа, как Помпилия. И девица Нечаева так под конец в роль вошла, что даже и отсебятину пороть стала, но этого никто не заметил, настолько все увлечены были. Помните, когда Оливию должны принести в жертву богам, вдруг является очнувшийся Максимилиан и пытается ее отбить? В бой с ним вступает разъяренная Помпилия, которая покрывает его проклятиями, а сама вдруг, произволением небесным, умирает?