Жорж Санд - Мопра. Орас

— Мои сестры должны уехать как можно скорее, — возразил Арсен. — И, пожалуй, они не так хороши, как вам кажется. Кроме того, сейчас мне уже легче устроить их, чем это было сразу по приезде. Послушайте, Эжени, — сказал он, отводя ее в сторону, — я надеюсь, вы оставите Марту у себя, пока она сама не захочет уйти, и позаботитесь об удовлетворении всех ее нужд, пока кто-нибудь другой не возьмет это на себя. Вот часть тех денег, что я получил сегодня; употребите их, как обычно, и, как обычно, сохраните все в тайне.

— Нет, Поль, теперь это невозможно, — сказала Эжени. — Вы как бы унижаете бедную Марту, оказывая ей подобное покровительство после того, как вам все стало известно. Она должна узнать наконец, кому обязана удобствами, которыми по сей день пользовалась, чтобы поблагодарить вас и раз навсегда отказаться от вашей помощи.

— Эжени, — с жаром сказал Поль, — если вы это сделаете, мне уже нельзя будет посещать вас, нельзя видеть Марту. Она будет краснеть передо мной, неловко себя чувствовать, быть может, возненавидит меня. Не лишайте же меня ее доверия и дружбы, раз уж я не могу надеяться на большее. Отказывать же мне в последней услуге, которую я хочу ей оказать, вы не имеете права, как не имеете права нарушить клятву, которую мне дали.

Я поддержал его перед Эжени, и было решено, что Марта ничего не узнает. Вскоре она пришла вместе с Орасом, которого, кажется, поджидала на лестнице. Арсен поздоровался с ней и, как ни в чем не бывало, принял участие в разговоре на общие темы, в то же время внимательно наблюдая за ней и за Орасом; но ни тот, ни другая не замечали этого; влюбленные отличаются поистине изумительной рассеянностью. Через четверть часа Арсен удалился, крепко пожав руку Марте и вежливо простившись с Орасом. Я понял взгляд Эжени и пошел проводить Арсена. Я боялся, как бы под этой стоической выдержкой не скрывалось какое-нибудь отчаянное решение, тем более что Арсен всячески старался от меня отделаться. Наконец, устав от борьбы с самим собой и со мною, он прислонился к парапету, и я увидел, что он близок к обмороку. Я заставил его зайти в аптеку и принять несколько капель эфира. Затем долго уговаривал его; казалось, он слушал меня, но, я уверен, не слышал ничего. Я проводил его домой и ушел лишь после того, как он лег в постель. Уже на углу улицы меня начали осаждать мрачные мысли о трагических ночных самоубийствах, вызванных несчастной любовью; я вернулся и вошел к Арсену. Он сидел на кровати, задыхаясь от мучительных, беззвучных рыданий. Проявление дружеского участия с моей стороны вызвало у него на глазах слезы, но они не облегчили его. Несколько опомнившись и увидев мою тревогу, он сказал:

— Успокойтесь, сударь. Даю вам слово вести себя как подобает мужчине. Может быть, когда я останусь один, мне удастся поплакать; это будет самое лучшее. Поверьте же мне и оставьте меня одного. Завтра я приду, обещаю вам.

Вернувшись домой, я застал Марту в самом веселом расположении духа. Орас, смущенный вначале присутствием соперника, прилагал все усилия, чтобы понравиться ей, и влюбленная Марта радостно восхищалась его умом. Она даже не догадывалась, как тяжело было на душе у Поля, и мой расстроенный вид не внушил ей ни малейших подозрений. «О, эгоизм любви!» — подумал я.

На другой же день Арсен пришел за своими сестрами и, не дав им времени даже проститься с нами как следует, молча увел их в новое жилище, которое наспех для них приготовил.

— Теперь, — сказал он, — предоставляю на ваше усмотрение: хотите ли вы остаться здесь или предпочитаете вернуться на родину.

— Вернуться на родину? — воскликнула пораженная Луизон. — Значит, ты выпроваживаешь нас, Поль? Значит, ты хочешь нас бросить?

— Ни то, ни другое, — ответил он. — Вы мои сестры, и свои обязанности я знаю. Но мне казалось, что вы ненавидите столицу и хотели бы уехать.

Луизон ответила, что привыкла к парижской жизни, что на родине не найдет работы, так как за время своего отсутствия потеряла всех заказчиц, и потому хочет остаться.

После того как, подслушивая у перегородки, Луиза проникла но все тайны нашего дома, она примирилась с жизнью в Париже, надеясь извлечь немалые выгоды из беспримерной самоотверженности своего брата. До сих пор она не знала Арсена; она рассчитывала на некоторую поддержку с его стороны, но никак не на полное забвение им своих личных интересов, своей свободы, самой своей жизни. Ей непонятны были также та энергия, бодрость духа и жажда заработка, если можно так выразиться, которые проявились в Арсене, вдохновленном благородной страстью. Но едва лишь ей стало ясно, какую пользу можно извлечь из этих качеств брата, она начала рассматривать его как свою законную добычу, которой необходимо завладеть. Тщеславие и корыстолюбие — вот две страсти, управляющие женщинами с неразвитым умом, если только воздействие повседневных впечатлений не уравновешивается у них врожденным благородством души. Одна ведет их к распутству, другая — к самому откровенному и безжалостному эгоизму. Луизон, с детства лишенная материнской заботы, принесенная в жертву ради мачехи и предоставленная дурным влияниям и дурным примерам, неизбежно должна была предаться одной из этих губительных страстей. Из духа противоречия она поддалась той, которой у мачехи не было, и, став добродетельной из ненависти к пороку, на который вдоволь нагляделась, инстинктивно уступила другой страсти, подсказанной ей нищетой и лишениями: она сделалась алчной и, думая лишь о том, чтобы удовлетворить свою страсть, проявляла ловкость и изворотливость, на которые, казалось, был не способен ее ограниченный ум. Алчность и надежда безраздельно властвовать над братом и побудили ее толкнуть Марту в ловушку.

— Все, что он делал для нас, он делал ради этой безбожницы, — нашептывала она Сюзанне, — а теперь, когда благодаря нам он узнает, как недостойна она его благодеяний, он станет заботиться о нас еще больше.

У Сюзанны была далеко не такая низкая душа, как у сестры, но, привыкнув трепетать перед Луизой, она способна была лишь на запоздалое раскаяние или слабое противодействие. Арсен совершенно не подозревал о гнусных расчетах и намерениях Луизы. Ее отвратительное вероломство по отношению к Марте он приписывал нередкой у женщин ненависти, основанной на предрассудках, на религиозной нетерпимости и властолюбии, доходящем до мстительности. Правда, он видел чудовищное несоответствие между ее угодливостью перед Орасом и мелочной строгостью в соблюдении нравственных правил; такую непоследовательность он приписывал невежеству, неправильно понятому благочестию. Все это глубоко огорчало его. Но, полный снисхождения и мужества, он решил похоронить в тайниках своей души преступление заносчивой и жестокой сестры. Он дал себе слово постепенно привить ей более искренние и благородные чувства и не делать ей упреков до того дня, когда она сама будет в состоянии понять и исправить свою ошибку. Впоследствии он сказал Эжени, которая, несмотря на его скрытность, узнала о том, что произошло между ним и сестрой: