Жорж Санд - Мопра. Орас

— Ну хорошо! Только ты никуда не пойдешь, — сказал Орас, — пойду я сам и снесу свои часы.

— Какие часы? У тебя их нет.

— Какие часы? Матушкины! Ах, проклятие! Да ведь они давно уже там и, несомненно, там же и останутся. Бедная матушка! Если бы она знала, что ее прекрасные старинные часы валяются среди всякой рухляди и мне не на что их выкупить!

— А если вместо них я дам цепочку, которую ты мне подарил? — робко спросила Марта.

— Ты, видно, нисколько не дорожишь знаками моей любви, — сказал Орас, схватив цепочку, лежавшую на камине, и злобно вертя ее в руках. — Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы выбросить ее за окно. Так, по крайней мере, она принесет пользу какому-нибудь бедняку, а не исчезнет завтра в пучине ростовщичества, без какой-либо выгоды для нас самих. Замечательный выход, что и говорить! Постой, но у меня есть еще вполне приличные носильные вещи; есть, например, пальто, без которого я прекрасно могу обойтись.

— Твое пальто! В такой холод! Когда подходит зима!

— Пустое! Ты ведь собиралась отнести свою шаль.

— Я никогда не простуживаюсь, а ты уже болен. И потом, разве мужчине подобает самому идти в ломбард закладывать свою одежду? Часы — куда ни шло, это предмет роскоши! Но необходимое! Вдруг кто-нибудь встретит тебя?

— О, если меня встретит Арсен, он скажет: «Вот тот, кто взял на себя заботу о Марте, — должно быть, она очень несчастна, бедная Марта!» Чего доброго, он уже так говорит.

— Как может он говорить то, чего нет?

— Почем я знаю? Но все-таки признайся: он очень торжествовал бы, если бы знал, до чего мы дошли?

— Но ведь не станем же мы рассказывать об этом?

— Ба! С завтрашнего дня ты начнешь поиски работы; вскоре ты обязательно встретишь его, — он постоянно бродит вокруг нашего дома… Ты это отлично знаешь, Марта, не притворяйся удивленной. Так вот! Ты увидишь его; он станет расспрашивать, и в какую-нибудь тяжелую минуту ты расскажешь ему обо всем. Ибо тебя ждут тяжелые дни, бедная моя девочка! Не всегда будешь ты относиться к этому так философски, как сегодня.

— Увы! Я действительно предвижу тяжелые дни, — ответила Марта, — но нищета будет лишь косвенной их причиной. Ревность ваша усилится.

На глазах у нее выступили слезы; Орас осушил их поцелуями и предался восторгам любви, которая всегда была более страстной, чем нежной, а в этот вечер особенно.

Марта давно уже встала, когда Орас проснулся. Было поздно. Орас выспался и был в спокойном, благодушном настроении. Его развеселило чириканье воробьев, перекликавшихся на крыше, с которой утреннее солнце согнало выпавший накануне снег.

— Ага! — сказал он. — Холодно и голодно вам там наверху? Пожалуй, еще хуже, чем нам. Если у тебя нет больше хлеба, бедная моя Марта, твои гости останутся без крошек и обидятся.

— Этого не случится, — ответила Марта, — я кое-что припрятала для них вчера от своего ужина — кусочек ржаного хлеба. Наши гости не привередливы, они уже отлично позавтракали.

— Они в более выгодном положении, чем мы, не правда ли?

— Что за беда, — сказала Марта, — зато мы лучше пообедаем.

— Ты говоришь об обеде, — что ж, неплохое утешение для того, кто мечтает о завтраке. Ах, вот как! Значит, ты была уже в ломбарде?

— Нет еще. Ты ведь почти запретил мне это вчера. Я ждала твоего разрешения.

— А я думал, ты уже вернулась, — сказал Орас, зевая.

Марта обрадовалась перемене в его настроении, приписав это пробудившемуся здравому смыслу, хотя в действительности это объяснялось лишь голодом, властно дававшим о себе знать. Она набросила на плечи старую красную шаль, а новую завернула в хорошую бумагу; затем, боясь, как бы Орас не передумал, поспешно вышла. Но через несколько минут вернулась, бледная и расстроенная: господин Шеньяр заставил ее подняться обратно, не очень любезно заявив, что не позволит вынести из дома ни одной тряпки, пока не будет уплачено за квартиру. Возмущенный таким оскорблением, Орас выбежал на лестницу, где все еще брюзжал господин Шеньяр, и между ними завязался горячий спор. Шеньяр держался особенно стойко, ибо у него были свидетели. Предвидя грозу, он подкрепил себя с флангов привратником и еще каким-то советчиком, смахивавшим на судебного пристава. Один из этих приспешников исполнял роль защитника священной особы хозяина, другой — миротворца, готового, впрочем, в любой момент приступить к составлению протокола. Орас прекрасно понимал, что право не на его стороне и что в конечном счете придется капитулировать, но не мог отказать себе в удовольствии осыпать бедного Шеньяра градом язвительных эпитетов и заклеймить его скаредность самыми ядовитыми и оскорбительными выражениями, какие только могли ему прийти на ум. Однако все это вдохновение и желчное остроумие пропали бы впустую, если бы на шум не сбежалось несколько насмешливых слушателей, чье присутствие вполне удовлетворило самолюбие Ораса. Шеньяр, весь красный, брызгал слюной, не помня себя от ярости; судебный пристав, не находя, к чему бы придраться в этой стычке, где прибегают к столь изысканному методу нападения, как сарказмы, терпеливо выжидал, не будет ли произнесено какое-нибудь более резкое и оскорбительное слово, которое явилось бы нарушением порядка, наказуемым по закону. Привратник, недолюбливавший своего хозяина, посмеивался в неопрятную седую бороду над забавными ответами Ораса, а несколько студентов, приоткрыв двери своих комнат, наслаждались колоритным языком этого диалога. Наконец одна из дверей распахнулась, и на пороге показалась огромная фигура с всклокоченной рыжей гривой, укутанная в старый плед, из-под которого торчали тощие волосатые ноги. Обладателем этой диковинной фигуры и непомерно длинных ног был не кто иной, как славный Жан Ларавиньер, предводитель бузенготов, поселившийся накануне в комнате, которая сдавалась за пятнадцать франков в месяц, на восхитительных, по его словам, антресолях, где ему приходилось открывать окно и дверь, когда он вытягивал руки, напяливая на себя сюртук.

— Ну и шум, господин хозяин! — сказал он кипевшему гневом Шеньяру. — Смотрите, как бы вас не хватил удар. Но это еще наименьшее зло — хуже, что вы разбудили в восемь часов утра одного из ваших жильцов, вернувшегося домой только в шесть.

— А вы-то чего вмешиваетесь? — заорал Шеньяр вне себя от злости.

— Что за манеры? Что за нравы, любезный Шеньяр? — продолжал Ларавиньер. — Недолго же будете вы иметь честь и удовольствие видеть меня у себя в доме и получать квартирную плату, если станете в моем присутствии так обращаться с сынами отечества!