Жорж Санд - Мопра. Орас

Виконтесса Леони была одной из последних жертв маркиза, и он проявлял к ней особую преданность. Постыдная драма ее совращения далась ему труднее, чем это было с большинством других женщин. Он не встретил с ее стороны ни малейшего увлечения и вынужден был пробуждать и поощрять ее тщеславие, действуя более искусно и терпеливо, чем когда-либо в жизни. Его бесславная победа вызвала в Леони глубокое отвращение, горькое чувство, близкое к ненависти и ярости. Она грозилась разоблачить перед родными всю низость его поступка, заставить мужа отомстить за нее, хотела даже отомстить сама, заколов его кинжалом. Эта бурная вспышка была вызвана не оскорбленной добродетелью, а задетым и уязвленным самолюбием. Ею, такой гордой, такой уверенной в себе, овладел безобразный, холодный старик! Она чуть не умерла от обиды; это было самым большим горем за всю ее жизнь. Даже видавший виды маркиз перепугался; он с таким усердием и рвением стремился успокоить ее и оправдать в ее собственных глазах, что сотворил поистине чудо, превзошедшее все прежние его успехи на этом поприще. Ни за что на свете не хотел он, чтобы эта надменная и мстительная душа затаила против него ненависть. Он пошел даже на то, что стал разыгрывать перед ней раскаяние, отчаяние и страсть, делая это так удачно, что виконтесса поверила, будто была первой любовью этого пресыщенного старика. Прежде всего он подыскал ей любовника, который мог польстить ее самолюбию; ему удалось устроить все так, что его преемник и не подозревал об оказанной ему помощи. Леони не знала, что подобным же образом он поступал со всеми женщинами, с которыми хотел остаться в дружбе; мало того — для нее он сделал исключение: с другими он говорил как философ восемнадцатого века, с ней же — как герой девятнадцатого. Он притворился, что приносит себя в жертву, что у него разрывается сердце при мысли о необходимости уступить ее сопернику; а так как Леони чувствовала себя польщенной тем, что способна внушить такое высокое чувство, она согласилась на новую, созданную им для нее роль. Он, со своей стороны, искренно наслаждался ее пылкой признательностью; и оба разыгрывали эту комедию всю жизнь. Он стал преданным наперсником виконтессы, поверенным всех ее увлечений, посредником во всех ее любовных интригах. Сам он был уже стар и ни на что не притязал, утешаясь тем, что его открыто восхваляла и превозносила женщина, которая постыдилась бы признаться в тайной причине их близости, но объявляла его самым замечательным, самым умным, самым благородным человеком на свете. Женщин не первой молодости, узнавших дружбу маркиза на собственном опыте, не могла ввести в заблуждение эта дочерняя любовь; но они не хвалились тем, что постигли ее причину; и если какой-нибудь из них случалось присоединиться к похвалам, расточаемым Леони по адресу маркиза, забавно было смотреть на невозмутимо добродетельные физиономии обеих женщин, надеявшихся обмануть друг друга и отлично знавших общую горькую тайну.

Маркизу достаточно было одного дня, чтобы догадаться о склонности виконтессы к Орасу. Если ставить превыше всего осторожность, заменяющую свету мораль, надо признать, что он всегда давал ей хорошие советы; между тем это увлечение сначала ему не понравилось. Сам он не мог принять участие в охоте, но на лице юного разночинца, помогавшего виконтессе сойти с коня, он прочел, каким галопом скакали его надежды. Маркиз прошел в комнаты Леони, когда ее причесывала одна из тех редких сейчас служанок, при которых можно говорить не стесняясь. Присутствовать при туалете дамы было привилегией старого режима, а возраст маркиза давал на это право.

— Итак, мое дорогое дитя! — сказал он Леони. — Надеюсь, что, хотя вы и готовы сжечь свои волосы ради красивого брюнета, свалившегося к нам с неба, вы не собираетесь ради него опалить себе крылышки? Он хорош собой и недурно болтает, согласен; но этот человек вам не подходит.

— Я так привыкла к вашим шуткам, что даже не стану оправдываться, — ответила, смеясь, виконтесса. — Но скажите все же, почему этот человек мне не подходит?

— Вы это и без меня понимаете, на то вы самая дальновидная и проницательная женщина на свете.

— Проницательность моя ничего мне не подсказала; я не обратила на него ни малейшего внимания.

— В таком случае я вам скажу почему, — возразил маркиз, которого эта ложь не могла обмануть. — Этот господин — человек низкого происхождения, существо грубое — одним словом, плебей!

— Дорогой друг, для меня это не имеет значения, — сказала виконтесса, — не забывайте, что мои понятия и воззрения сложились после революции.

— Мои сложились несколько раньше, однако у меня не больше предрассудков, чем у вас, дорогая виконтесса; но существуют факты, и я наблюдаю их. Люди низкого сословия могут обладать достоинствами, которых у нас нет. Но они обладают также недостатками, которые нам не свойственны и совершенно не походят на наши недостатки. Я не отказываю им ни в таланте, ни в образовании, ни в энергии, но держать себя как подобает, воля ваша, они не умеют.

— Разве этот мальчик в чем-нибудь нарушил приличия? — рассеянно спросила виконтесса. — Я не заметила.

— Пока не нарушил; он их и не нарушит, если вы будете держать его на должном расстоянии, в числе ваших покорных слуг. В этом положении он разве что иногда преступит правила хорошего тона, а вы знаете, как мало я придаю значения подобным мелочам; но если вы вознесете его на высоту, которой он недостоин, то скоро увидите, что у него, как у всех ему подобных, нет ни такта, ни выдержки, ни вкуса, ни хороших манер, и вам придется за него краснеть.

— Но, право, — воскликнула виконтесса, принужденно рассмеявшись, — вы говорите об этом как о чем-то решенном, а я даже не разглядела, какой у него нос.

Орас имел в лице маркиза опасного противника; если бы он об этом подозревал, то, несомненно, еще больше восстановил бы его против себя своим высокомерием и заносчивостью. Но бедняга был слишком простодушен, чтобы догадаться о том, какое влияние имел старый развратник на его прекрасную виконтессу. Орас был так далек от этой мысли, что поддался чувству невольного восхищения, которое вызывали в нем все знатные люди. Невзирая на свой республиканизм, в душе Орас был аристократом. По образному выражению, заимствованному нами из «Мизантропа», знатность бросилась ему в голову . Он проявлял к этим людям безграничную политическую терпимость, его к ним неудержимо влекло. Да и как мог он называть преступлением привычки, порожденные властью и знатностью, к которым сам так жадно стремился, считая, что создан для высокого положения и имеет право на него притязать. И он восхищался великосветским обществом, которого не уважал; старался усвоить манеры, принятые в этом кругу, и, вступая в него, пробовал свои силы, твердо веря, что скоро добьется успеха. Способность перевоплощаться, непринужденность, уверенность в себе действительно придавали ему большое обаяние. Он совершал множество неловкостей, никого этим не раздражая, ибо первый замечал их и готов был сам над ними посмеяться, не прося прощения за незнание того, чему его не научили, сообщая любому собеседнику, что никогда не видел света, и не проявляя ни ложного стыда, ни глупой гордости. Свобода деревенской жизни была ему на руку. Виконтесса намеренно доводила эту простоту до предела, избегая дурного тона в своем веселье с удивительным чувством меры. Она от души смеялась над промахами новичка, после того как сама же их вызывала; но смеялась она только при нем и вместе с ним; а он, в свою очередь, выказывал такое беззлобное простодушие, что, несмотря на предубеждение окружающих, завоевал общую симпатию, включая и графа Мейере, который его более не опасался, уверенный в своих преимуществах перед Орасом уже потому, что обладал прекрасными манерами. К несчастью, граф придавал своим манерам значение, которое они за последние двенадцать часов совершенно утратили для виконтессы. Орас с его детской непринужденностью был ей во сто крат милее, чем граф с его дендизмом и кривлянием. Последним словом она воспользовалась, чтобы объяснить Орасу, что означало первое, когда он задал ей этот наивный вопрос.