Жорж Санд - Мопра. Орас

Эта бесчестная, эгоистическая игра продолжалась еще несколько дней. Орас потерял все свои преимущества. Он дулся; его призвали, но по-прежнему во имя дружбы. Согласились его выслушать, после того как заставили говорить. Его принудили замолчать, когда он сказал все, что угодно было услышать. Его то отталкивали, то приближали. Делали вид, что питают к нему лишь дружеские чувства, что признание его было полнейшей неожиданностью, разыгрывали изумление, тревогу, нежное сочувствие, великодушное и робкое желание исцелить невольно нанесенную рану. Леони наслаждалась; но, попав в собственные сети, она поплатилась за свое лицемерие и коварство и оказалась одураченной и поставленной в самое нелепое положение. Она воображала, будто борется с истинной любовью, сражается с жгучим раскаянием, торжествует над ужасным прошлым. Бедная Марта была ставкой в этой игре. Виконтесса верила, что затмила ее образ, не подозревая, что это была ложь, придуманная, чтобы завлечь ее в ловушку. Кто же был обманут, Орас или Леони? Обмануты были оба; и в тот день, когда оба сдались, их любовь, как ни мало достойна она этого прекрасного имени, была уже исчерпана утомительной и наскучившей им борьбой.

Этот день блаженства , самый памятный и зловещий в жизни Ораса, был отмечен в истории событиями более серьезными и значительными. То было 5 июня 1832 года. [148] 5 июня 1832 года — день, когда было поднято республиканское восстание, в котором приняли участие многие члены «Общества прав человека» и которое охватило рабочие кварталы Парижа. Местом героического сопротивления республиканцев стали баррикады у ограды монастыря Сен-Мерри. Хотя я и провел этот и следующий за ним день в полном неведении относительно неожиданно разыгравшейся в Париже трагедии, в которой участвовали многие мои друзья, я все же прерву рассказ о любовных успехах Ораса и последую за Арсеном и Ларавиньером, вовлеченными в кровавую драму неудавшейся революции. В мою задачу не входит рассказывать о событиях, память о которых еще горит как рана во многих сердцах. Я мало осведомлен о самом восстании, знаю только, какую роль сыграли в нем мои друзья. Мне неизвестно даже, как случилось, что в этих событиях принял участие Ларавиньер, — предвидел ли он их или бросился в бой внезапно, возмущенный провокационными действиями войск во время похорон прославленного генерала Ламарка и всем, необъяснимым даже сейчас, беспорядком этого рокового дня.

Как бы то ни было, разгоревшаяся борьба не могла не увлечь его. Она захватила также и Арсена; он не надеялся на успех восстания, но, желая смерти и видя, что его дорогой Жан сражается на баррикадах, последовал за ним, разделяя все опасности, и изведал героическое и мрачное упоение, владевшее самоотверженными защитниками этих новых Фермопил. [149] Фермопилы — горный проход в Греции, где в V в. до н. э. отряд спартанских воинов оказал героическое сопротивление войску персов. Когда войска уже прорвались к баррикадам у монастыря Сен-Мерри и наступал последний час этих мучеников, весь израненный Ларавиньер упал, сраженный пулей.

— Я умираю, — сказал он Арсену. — Мы разбиты. Но ты еще успеешь спастись. Беги!

— Никогда, — сказал Арсен, бросаясь к нему, — пусть убьют меня вместе с тобой!

— А Марта?! — вскричал Ларавиньер. — Марта еще, быть может, жива, и у нее нет никого, кроме тебя! Последняя воля умирающего священна. Я завещаю тебе судьбу Марты и приказываю сохранить свою жизнь ради нее. Здесь делать больше нечего. Ты можешь, ты должен бежать от этих палачей, опьяневших от вина и мести. Жалкие солдаты! Их сто против одного, а они считают себя победителями!

И в то же мгновение отважный Жан склонился бездыханным на грудь Арсена. Дом — последнее убежище инсургентов — был взят приступом. Арсен и еще несколько человек выбрались через слуховое окно и бежали, перебираясь с крыши на крышу. Бегство это было истинным чудом и спасло от ярости нападающих лишь немногих смельчаков. Арсен прятался в трубах и на чердаках; десятки раз его замечали и кидались за ним — десятки раз он ускользал от преследователей, словно оберегаемый рукой провидения; он оступался и падал, снова подымался и наконец, весь израненный и разбитый, чувствуя, что силы и мужество его иссякают, решился на последнюю попытку спасти свою жизнь, к которой его привязывала лишь слабая надежда. Ему предстояло перепрыгнуть с одной крыши на другую и проскользнуть в мансарду через слуховое окно, которое он увидел в нескольких футах от себя. Нужен был один лишь прыжок, одно лишь мгновенье решимости и хладнокровия! Но Арсен был чуть жив и почти в беспамятстве. Кровь Ларавиньера, смешанная с его собственной, жгла ему грудь, одеревеневшие руки, пылающее лицо. Голова кружилась. Нравственные страдания были так жестоки, что заглушали страдания физические. Но все же инстинкт самосохранения еще руководил им и не давал почувствовать все усиливающееся изнеможение, осознать начавшуюся агонию. «Боже, — подумал он, заглянув в провал между двумя домами, — если жизнь моя еще нужна на что-нибудь — сохрани ее; если нет — дай мне умереть сразу!» И, наклонившись вперед, он скорее упал, чем прыгнул на край противоположной крыши. Затем ползком, на локтях и на коленях, ибо руки и ноги отказывались ему служить, он добрался до окна и, упершись в него коленями, выдавил стекло; всей тяжестью своего тела Арсен навалился на раму и, с полным равнодушием отдаваясь во власть благородства или низости застигнутых врасплох хозяев этого жалкого жилища, упал без чувств на пол мансарды. От ушиба, которого Арсен даже не ощутил, он на несколько секунд пришел в себя. Глаза его увидели окружающие предметы; мозг едва воспринял их, но сердце как бы расширилось от радости, озарившей его лицо в тот миг, когда он снова потерял сознание.

Что же увидел он в мансарде? Бледную, худую, бедно одетую женщину; она сидела на жалкой кровати, держа в объятиях новорожденного младенца, которого в ужасе закрыла своим телом, увидев человека, рухнувшего к ее ногам. Арсен узнал эту женщину. Он созерцал ее одно мгновение, краткое, как вспышка молнии, но в сознании его — бесконечное, как вечность; и, позабыв все, что выстрадал и потерял, он испытал такое счастье, какое не могли бы стереть в его памяти двадцать веков страданий. Так говорил он впоследствии об этом неизъяснимом мгновении своей жизни, открывшем ему источник новых размышлений об относительности человеческого понятия времени и о неизменности божественной истины.

Марта не узнала его. Обессиленная страданиями, нищетой и горем, она не находилась, подобно Арсену, в состоянии лихорадочного возбуждения, способного внезапно одушевить ее и дать ей почувствовать радость в бездне отчаяния. В первую минуту она испугалась; но вскоре разгадала причину столь странного посещения. Весь день, всю прошлую ночь и вечер она прислушивалась к зловещему шуму уличных боев, разгоревшихся неподалеку от ее жилища, с единственной мыслью: «Орас там, и каждый из этих выстрелов может быть направлен в его грудь». Орас неоднократно давал ей понять, что при первом же мятеже он будет на баррикадах; и она верила, что он способен выполнить подобное решение. Думала она также о Ларавиньере, зная, как он горяч и как рвется в бой; но, помня, сколь ненавистны были Арсену трагические воспоминания о днях 1830 года, она не предполагала, что он может принять участие в нынешних событиях. Когда она увидела распростертого на полу умирающего, она поняла, что перед ней беглец, побежденный, и бросилась к нему на помощь, не раздумывая, к какой партии он принадлежит. Лишь когда она осветила лампой почерневшее от пороха, залитое кровью лицо, у нее мелькнула мысль об Арсене; но она не поверила своим глазам. Без страха и отвращения — несчастные не подвержены подобным слабостям — она приподняла дрожащими руками голову незнакомца, положила ее к себе на колени и краем передника отерла кровь и следы пороха с его лица. И тогда лишь, вглядевшись в эти искаженные, обезображенные черты, она узнала его: то был Арсен, ее преданный брат, ее лучший друг. Ей показалось, что он мертв, и, склонившись к его иссиня-бледному лицу с погасшим взором и застывшей улыбкой на сведенных судорогой губах, она стала осыпать его поцелуями и замерла без слез, без стона, погрузившись в мрачное отчаяние, близкое к безумию.