Жорж Санд - Мопра. Орас

Поль застал жену за чтением этого письма, у нее блестели на глазах слезы.

— Вот, прочти, — сказала она ему, — это от Ораса. Ты видишь, я плачу над его письмом, — и все же я чувствую, что и это только фразы, слова, которые он так хорошо умеет говорить.

Арсен внимательно прочел письмо и, вернув его жене, сказал с глубоким волнением:

— Нет, я верю, что это выражение искреннего чувства и великодушного решения. Письмо прекрасное; и сам он хороший человек, несмотря на все свои пороки. Он лучше, чем можно о нем судить по его поступкам. Так не пишут для собственной забавы. Он плакал, когда писал тебе. Поверь, ты не должна стыдиться того, что считала его сильнее и умнее, чем он есть; у него было стремление ко всем добродетелям, которых он лишен. Ты не вправе отказывать ему в прощении и дружбе, о которых он просит; и если бы я стал тебя отговаривать — это был бы низкий, эгоистический совет.

— Хорошо, я встречусь с ним, но только в твоем присутствии, — ответила Марта. — И все же от одной только мысли, что он увидит Эжена, будет целовать его при нас, назовет его своим сыном, вспомнит, что я мать его ребенка, я глубоко страдаю. Нет, я не хотела бы даже так пробуждать и воскрешать прошлое. Я привыкла считать Эжена твоим сыном и лишь изредка вспоминала, что у него есть отец; а теперь, если он похитит хотя бы одну его ласку, мне будет казаться, что наш мальчик уже не полностью принадлежит нам.

— Мне это еще мучительнее, чем тебе, дорогая, — возразил Арсен. — Но это наш долг, и мы обязаны подчиниться. Всю ночь я размышлял об этом и наконец постиг — ты поймешь меня, Марта, — что нашими желаниями, нашим выбором и нашей волей управляет промысл божий. Ничто не свершается без воли всевышнего, и все им предначертанное должно быть для нас священно. Господу было угодно, чтобы Орас стал отцом, хотя он и отвергал радости и горести семейной жизни. Ему было угодно, чтобы Орас увидел тебя вновь и почувствовал желание обнять своего сына, хотя до сих пор он отказывался от услад и обязанностей отцовства. Ему одному ведомо, какое тайное и могущественное влияние может оказать ребенок на будущее Ораса. Это дитя явится как бы связующей нитью между небом и Орасом, и никто не властен разорвать ее. Посягать на это — кощунство и преступление, лишить же его возможности узнать и полюбить своего сына, если даже он недостаточно узнает и полюбит его, — значило бы обокрасть Ораса, нанести непоправимый ущерб его нравственной сущности. Наш долг не в том, чтобы всецело завладеть нашим солнышком , а в том, чтобы и Ораса приобщить к этой радости, потому что богу угодно оказать ему это благодеяние. Я верю, что один вид нашего малютки тронет его сердце и произведет переворот в его душе.

Марта уступила этим возвышенным религиозным доводам, и ее уважение к Арсену еще более возросло. Встреча состоялась у меня за завтраком. Марта и Арсен принесли ребенка, и Орас, став снова мягким, простодушным и чувствительным, держал себя превосходно и с малышом, и с его матерью, и особенно с Арсеном, чье благородное и спокойное поведение поразило и растрогало его. Это был прекраснейший день в жизни Ораса.

Однако нужно признать, что и этот прекрасный душевный порыв был вызван только тщеславием. Посрамленный и униженный в высшем свете, осуждаемый и бранимый нами, Орас сам наконец почувствовал всю глубину своего падения и бесчестья. Он испытывал страстное желание выйти из этого состояния приниженности и оправдаться перед нами и самим собой в ожидании того дня, когда ему можно будет восстановить свою репутацию в свете. Но он не хотел быть оправданным только наполовину и предстать перед нами добрым и раскаявшимся, — нет, он стремился поразить нас своим величием и вместо жалости вызвать в нас восхищение. И ему удавалось это в течение всего дня. Его нарочито подчеркнутое благородство дало ему случай познать неизведанные им радости удовлетворенного самолюбия, более возвышенные, нежели радости мелочного тщеславия. С этого дня им овладела гордость; его характер, не меняя своей природы, словно приобрел черты какого-то величия, хотя и развивался по тому же пути.

На следующее утро он проснулся слегка утомленный этими новыми переживаниями и душевным переломом, происшедшим, пожалуй, слишком стремительно. Он уже стал думать о Марте несколько больше, чем об Арсене, и о себе самом — несколько больше, чем о своем сыне. Его дружеское отношение к Марте постепенно стало приобретать характер пробуждающейся страсти, к которой примешивались призрачные и преступные надежды. Одним словом, по выражению Эжени, любившей иногда пользоваться научными терминами, его звезда вступила в фазу потускнения. Пора было отправлять Ораса в путь, чтобы лишить его возможности отступить от своих благородных решений. Мне стоило немалого труда и усилий уговорить его готовиться к отъезду. Правда, мысль о путешествии его прельщала, однако ему хотелось иметь в своем распоряжении еще несколько дней. Но тут я проявил необычную твердость; я понимал, что весь его будущий нравственный облик определится тем, как он сейчас поведет себя с Мартой. Я принудил его принять, как бы от меня, ту сумму, что прислал для него Луи де Меран, и назначил день отъезда в Италию, не разрешив ему больше ни с кем видеться.

Оказавшись обладателем значительной суммы и надеясь вскоре осуществить свою самую заветную мечту, Орас в последние дни совсем опьянел от счастья; неуравновешенное состояние, в каком готовился он к отъезду, меня сильно тревожило. По любому поводу он создавал себе иллюзии, которые могли привести к величайшим неосторожностям или горьким разочарованиям. После недели уныния и глубокой хандры, вызванной его провалом в высшем свете, наступила неделя восторгов, неистовых излияний и безмерной гордости. Все эти волнения подорвали его организм, ослабленный излишествами рассеянной жизни, которую он вел зимой, и я видел, что он во власти лихорадки, на сей раз непритворной, ибо он не жаловался и даже ее не замечал. Опасаясь, как бы он не заболел в пути, я решил проводить его до Лиона, чтобы там дать ему отдохнуть и позаботиться о нем, если первые дни путешествия, не принеся спасительной перемены, только ускорят развитие болезни.

Итак, мы оба готовились к отъезду, и я неотступно следил за каждым его шагом, боясь, как бы он не расстроил наши планы каким-нибудь неожиданным сумасбродством. Меня томило предчувствие неминуемой беды. В мыслях его царил полный беспорядок, во всех действиях проглядывала какая-то необычная озабоченность, в выражении лица было что-то затаенное и странное. Эжени это тоже бросилось в глаза.

— Не знаю, почему, — говорила она, — когда я смотрю на Ораса, мне чудится, что он окончит свои дни в безумии. Все возвышенные чувства, высказанные им за последние дни, кажутся мне следствием тайного разлада во всем его существе; конечно, эти чувства непритворны, однако они ему не свойственны: нельзя в один день отказаться от привычек всей жизни.