Мэри Брэддон - Тайна леди Одли

Миледи стояла на мягком дерне на полпути между проемом и аркой, сомкнув руки на животе и опустив голову на грудь, и мысли одна за другой стремительно проносились в ее возбужденном сознании. Одинокая, стояла она на пустынном ночном дворе, не зная, что предпринять, недвижная, словно статуя, в которой нерешительность получила такое прекрасное воплощение.

Внезапно она очнулась, резко подняла голову, и в этот миг в лице ее не было ничего, кроме презрения и решимости идти до конца.

— Нет, Роберт Одли, — отчетливо и громко промолвила она, — я не отступлю, не сдамся. Мы будем драться насмерть, и ты не выбьешь оружия из моей руки!

Твердым быстрым шагом она двинулась по направлению к арке, и та приняла ее под свои массивные своды, словно геенна, разинувшая свою бездонную пасть. Глупые часы — те самые, у которых была только одна часовая стрелка, — пробили двенадцать, и, когда леди Одли, выйдя по другую сторону арки, подошла к поджидавшей ее Фиби Маркс, ей показалось, будто кирпичная кладка, отзываясь на удары могучих курантов, вздрогнула у нее за спиной.

— Отсюда до холма Маунт-Станнинг три мили, да, Фиби?

— Да, миледи.

— Значит, мы будем там через час.

Все это леди Одли промолвила на ходу, не останавливаясь. Они пошли по аллее; Фиби еле поспевала за бывшей госпожой. При всей своей внешней хрупкости леди Одли была прекрасным ходоком, ибо во время своей службы у мистера Доусона она привыкла к дальним прогулкам с его детьми. Трехмильный ночной переход ее не обескураживал.

— Твой драгоценный муж, должно быть, не спит, Фиби, все сидит и ждет тебя, не так ли?

— Да, миледи, наверняка ждет. И при этом пьет не переставая.

Женщины пересекли поле и вышли на шоссе. Дорога на Маунт-Станнинг была холмистой, и ночь, раскинув свой мрачный полог, сделала ее почти невидной, но леди Одли, не проронив более ни слова, шла и шла вперед, пока прямо перед ней не показалось громадное пятно с размытыми краями — холм Маунт-Станнинг. На самой его вершине за темно-красными занавесками мерцал одинокий огонек: похоже было, что Люк Маркс, изрядно поднабравшись, и вправду поджидал свою жену, глядя осовелыми глазами на пустую бутылку.

— Люк еще не ложился, Фиби, — сказала леди Одли. — Но второго огонька я не вижу. Значит, мистер Одли уже спит.

— Да, миледи, полагаю, так оно и есть.

— А ты точно знаешь, что сегодня он собирался переночевать у вас?

— Как же иначе, миледи: перед тем, как отправиться к вам, я сама приготовила ему комнату.

Ветер бесчинствовал по всей округе, а взмывая на вершину холма, приходил в неистовство.

Он глумился над разрушенной голубятней и погнутым флюгером.

Он издевался над разметанной черепицей и покосившимися дымовыми трубами.

Он смеялся, он презирал эти шаткие постройки, — презирал от фундамента до кровли; он потешался над их убожеством и, попирая в дикой, необузданной пляске, приводил их в полнейшую негодность прямо на глазах.

Сев пить с помещиком, владельцем земли, на которой располагался постоялый двор, Люк Маркс не удосужился закрыть входную дверь.

Помещик — ленивое чувственное животное — предпочитал жить в полное свое удовольствие и видел смертельного врага во всяком, кто вставал между ним и его желаниями.

Фиби толкнула дверь и вошла в дом. Миледи последовала за ней. Газовая лампа отбрасывала тусклый неверный свет, коптя низкий оштукатуренный потолок. Дверь пивной была полуоткрыта, и леди Одли, переступив порог постоялого двора, услышала грубый смех Люка Маркса.

— Скажу ему, что вы пришли, миледи, — прошептала Фиби бывшей своей госпоже. — Но он уже наверняка пьян, так что… Не обижайтесь, если сболтнет лишнее. Видит бог, я отговаривала вас, как могла, но вы сами…

— Да-да, — нетерпеливо перебила ее леди Одли. — Я помню, что пришла сюда по своей воле. Грубость Люка меня не пугает: пусть мелет что хочет.

Женщины вошли в пивную.

Люк сидел, протянув к огню косолапые ноги. В одной руке он держал стакан джина, разбавленного водой, в другой — кочергу. Когда жена вошла в комнату, он пошевелил уголья, и они вспыхнули ярким голубым огнем.

— Явилась, не запылилась, — пробурчал он, взглянув на жену исподлобья. — Тебя только за смертью посылать.

Он говорил хриплым, испитым голосом; чувствовалось, что вразумительная речь дается ему с большим трудом.

— Я не задержалась долее того, что было нужно, — примирительно отозвалась Фиби. — Я повидалась с миледи; она была очень добра, и… Она пообещала уладить это дело.

— Была очень добра, говоришь? — пробормотал Люк и расхохотался. — Покорнейше благодарю! Знаю я цену ее доброте. Кабы она сама не была мне должна… Как же, держи карман пошире!

Помещик, сидевший у камина, был еще пьянее Люка и туго соображал, что происходит вокруг. Он с некоторым замешательством уставился на хозяина и хозяйку, затем сел к столу и, опершись об него локтями, чтобы не съехать вниз, попытался раскурить трубку от пламени оплывшей сальной свечи, стоявшей рядом с ним.

— Миледи пообещала уладить это дело, — повторила Фиби, не вступая в пререкания с мужем. — И… она сама пришла к нам, Люк!

Кочерга, выскользнув из рук Люка, с грохотом упала на пол.

— Миледи сама пожаловала к нам?

— Да, Люк.

В этот момент на пороге появилась миледи.

— Да, Люк Маркс. Я пришла, чтобы уплатить долги вашему помещику. Я оплачу их, и пусть убирается на все четыре стороны!

Она произнесла эти слова странным механическим голосом, словно ее заставили выучить их наизусть, и сейчас она повторила их, не понимая того, что говорит.

— Можно было передать деньги с Фиби. Не такие уж мы важные персоны, чтобы из-за нас таскаться в такую ночь и в такую даль.

— Люк, Люк! — с упреком воскликнула Фиби. — Перестань! Миледи так добра к нам, а ты…

— Да пошла она… со своей добротой! От нее здесь не доброта нужна, а денежки. Не дождется она от меня благодарности! Кабы она не была нам должна…

— Молчать! — крикнула миледи, и в глазах ее вспыхнуло яростное зеленое пламя. В это мгновение она была похожа на разгневанную русалку. — Молчать! Я не для того пришла сюда, чтобы выслушивать твои поношения. Сколько ты должен?

— Девять фунтов.

Миледи положила на стол банкноту и четыре соверена.

— Пусть этот, — миледи кивнула в сторону пьяного помещика, — напишет расписку, и я уйду.

«Этого» пришлось долго тормошить и втолковывать, что от него требуется, пока он, наконец, взяв перо дрожащими пальцами, не поставил свою закорючку под распиской, которую Фиби Маркс написала под диктовку миледи. Едва чернила высохли, миледи со злостью схватила бумажку, положила ее в кошелек и вышла из комнаты. Фиби бросилась за ней.

— Я вас одну домой не отпущу, миледи. Я вас провожу.