Нагиб Махфуз - Фараон и наложница

— Как жаль, что на пути к удаче встало предательство.

Голос Софхатепа положил конец размышлениям фараона.

— Мой повелитель, скоро праздничное шествие.

Фараон взглянул на него, как человек, которого пробудили от глубокого сна, и пробормотал: «Неужели?» Затем он встал и направился к балкону, выходившему на огромную дворцовую площадь. Колесницы уже выстроились рядами, было видно, как вдали шумные гуляки врываются на площадь. Лицо фараона стало мертвенно-бледным, он бросил взгляд на это многолюдное зрелище и вернулся к прежнему месту. Затем он удалился в свои покои и пробыл там некоторое время. Фараон появился в леопардовой шкуре, служившей знаком отличия жречества, и сдвоенной короной на голове. Все уже готовились двинуться в путь, но не успели и шага сделать, как вошел дворцовый распорядитель, приветствовал своего повелителя и сказал:

— Господин, там комиссар полиции Абу просит разрешения предстать перед нашим повелителем.

Фараон и его два советника, заметив признаки испуга на лице камергера, не стали возражать. Главный комиссар приветствовал своего повелителя и, очень торопясь и волнуясь, сказал:

— Мой повелитель, я пришел смиренно просить вашу священную особу отказаться от шествия к храму Нила.

Оба советника затаили дыхание, когда фараон с тревогой спросил:

— И что побуждает тебя давать такой совет?

Тяжело дыша, главный комиссар ответил:

— В этот самый час я распорядился задержать множество человек, которые позволяли себе злобные выкрики в адрес благородного человека, высоко чтимого моим повелителем, и боюсь, что такие же выкрики могут звучать и во время шествия.

Сердце фараона дрогнуло, его кровь забурлила от гнева, он прерывающимся голосом спросил полицейского комиссара:

— Что они выкрикивали?

Комиссар нервно сглотнул и, чувствуя себя неловко, сказал:

— Они кричали: «Долой шлюху! Долой женщину, которая грабит храмы!»

Услышав это, фараон взбесился и громоподобным голосом воскликнул:

— Как они посмели! Я обязан нанести удар, который раз и навсегда избавит меня от них, иначе можно сойти с ума!

Комиссар продолжил с дрожью в голосе:

— Эти злодеи оказали сопротивление моим людям, вспыхнули яростные стычки между ними и нами, на время воцарились хаос и неразбериха, раздались еще более злостные и подстрекательские выкрики.

Фараон стиснул зубы от гнева и отвращения и спросил:

— Что еще они выкрикивали?

Комиссар опустил голову и едва слышно промолвил:

— Эти наглые злодеи изволили оскорбить более высокую персону.

— Меня? — спросил фараон, не веря своим ушам.

Комиссар молча отступил назад, его лицо побледнело. Софхатеп не выдержал и воскликнул:

— Своим ушам поверить не могу!

Таху негодовал:

— Такое безумие трудно представить.

Фараон нервно рассмеялся и с нескрываемой злобой в голосе спросил:

— Там, как народ величал меня? Говори же. Я приказываю.

Комиссар полиции ответил:

— Эти мерзавцы кричали: «Наш повелитель — легкомысленный человек. Нам нужен серьезный фараон».

Фараон еще раз нервно рассмеялся и со злой иронией сказал:

— Какая жалость. Духовенство считает, что Меренра больше недостоин восседать на троне. Так что они еще выкрикивали?

Комиссар заговорил так тихо, что его голос был едва слышен:

— Мой повелитель, они долго и радостно восхваляли жизнь ее величества царицы Нитокрис.

Глаза фараона вдруг сверкнули, он нежно прошептал имя Нитокрис, будто вспомнил нечто былое и уже давно забытое. Два советника с тревогой переглянулись. Фараон заметил их испуг, а также неловкость, которую испытывал комиссар. Фараон не собирался обсуждать царицу, но он не без отчаяния задался вопросом, что та испытывает к подобному выражению чувств. Он был крайне подавлен и понимал, что его охватывает безудержный гнев, непокорность, безрассудство. Он резко обратился к Софхатепу:

— Не пора ли нам в путь?

Изумленный Софхатеп спросил:

— Разве мой повелитель не откажется от участия в празднике?

В свою очередь, фараон задал вопрос:

— Ты меня не расслышал, первый министр?

Софхатеп растерялся и робко ответил:

— Уже пора, мой повелитель. Я подумал, что ты решил остаться во дворце.

Однако фараон заговорил со спокойствием, какое наступает перед бурей:

— Я отправлюсь в храм Нила, проеду сквозь толпы взбешенных людей, и посмотрим, что произойдет. Там, возвращайся к своим обязанностям.

В то самое утро Радопис сидела на роскошном диване и мечтала. Наступил один из редких дней, наполненных праздничной радостью и суливших ей великую победу. Какое счастье, какая радость! Сегодня ее сердце напоминало озеро с чистой и благоухающей водой, вокруг которого произрастали цветы, а в небе над ним соловьи выводили чудесные трели. Как прекрасен мир! Когда же она узнает новость о победе? Когда настанет вечер и солнце начнет путешествие в другой мир, а ее сердце устремится в царство забытья с единственным возлюбленным? Как чудесен вечерний час. Вечерний час — время влюбленных. Юный фараон гибкой походкой войдет к ней, обнимет сильными руками за тонкую талию, нежно шепнет ее имя ей на ухо и сообщит радостную весть о победе: «Страдания закончились. Губернаторы отправились собирать войско. Отныне посвятим себя нашей любви». Ах, как прекрасно вечернее время!

Однако она почти не верила, что этот день когда-нибудь закончится. Радопис целый месяц ждала возвращения гонца, и, хотя это время тянулось нестерпимо медленно, она никогда не испытывала столько тревог и мук, как за эти несколько часов. Все же чувство некоторого облегчения смягчало тревоги, а ощущение счастья унимало страхи. Казалось, будто ей хотелось отгородиться и сделать вид, что ничего не ожидает. Ее мысли порхали и блуждали, пока она не вообразила, будто случайно встречает возлюбленного, стоящего на коленях в своем храме, в летнем павильоне. Бенамун бен Бесар. Как изящен этот юноша, как мило его общество, раздумывала Радопис и, снова отчаявшись, задавалась вопросом, чем сможет отплатить за неоценимую услугу, какую тот оказал ей. Словно на крыльях горлицы, он долетел да самой южной точки, а вернулся еще быстрее, движимый страстью, и на своем пути одолел все препятствия. Испытывая смятение, Радопис однажды даже думала о том, как ей избавиться от него. Но он оставался довольным своим положением и научил ее чудесной любви, которой неведомы эгоизм, собственнический инстинкт или алчность. Он довольствовался мечтами и фантазиями, ибо был романтичным юношей, неопытным в мирских делах. Если бы он очень желал поцеловать ее, она не нашлась бы, как отказать ему, и, без всякого сомнения, предложила бы ему свои уста. Но он ничего не домогался, словно боясь, что если коснется ее, то его поглотят тайные языки пламени. А может быть, юноша не верил, что ее вообще можно касаться и целовать. Бенамун не смотрел на нее глазами обычного земного существа и не видел в ней человека. Ему лишь хотелось жить в отсвете ее сияния подобно тому, как земные растения греются в лучах солнца, пока светило плывет по небосводу.