Елена Арсеньева - Пани царица

Для лагеря это место, конечно, было и в самом деле очень удобно. Тушино располагалось между Москвой-рекой и извилистой речкой Всходней и надежно ограждалось водою с трех сторон. Только четвертую сторону следовало заградить укреплением, что и было вскоре сделано.

Отсюда Рожинский производил нападения на московские войска, делая это с большим успехом. В свою очередь, воевода Лисовский был отпущен Димитрием в Рязанскую землю, где занял Зарайск и Пронск. Прокопий Ляпунов, имевший огромное влияние на рязанцев, и брат его Захар сначала примкнули к воскресшему царю и даже подходили на помощь Болотникову, но затем вернулись к Шуйскому, недовольные преимущественным положением у Димитрия поляков и тем, как попирал он права дворянства в угоду поддерживающей его черни. Да, Прокопий был серьезным противником, однако его ранили в ногу, и он не мог больше вести свои войска. После этого все у рязанцев пошло вкривь и вкось: Лисовский побил их, набрал много пленных, а другие из побежденного войска добровольно покидали оружие и пристали к нему. Войско Лисовского увеличилось тогда людьми из окраинных городов Московского государства и насчитывало уже до тридцати тысяч.

Лагерь в Тушине также разрастался. Армия Димитрия каждый день усиливалась новыми конными силами, подходившими из польских владений. Пан Мнишек едва не обезумел от счастья, когда узнал, что в Тушине появился еще и Ян-Петр Сапега, староста усвятский, знаменитый богатырь, удалец и воитель. Он был еще похлеще Рожинского в своей жажде боя. В Польше его осудили за буйство, однако он, не подчиняясь приговору суда, набрал толпу вольницы и повел ее в Московское государство. Его дядя, канцлер Лев Сапега, такого поступка не одобрял, однако сделать с шалым племянником ничего не мог.

Породистому, свободолюбивому Яну Сапеге, впрочем, не особенно понравилось, что в Тушине все делалось, как по Евангелию: Димитрий всех равнял по службе. Оттого он стал со своими семью тысячами удальцов в Царево-Займище – как союзник воскресшего царя, но отнюдь не как его подчиненный.

Честно говоря, когда Марина услышала о появлении Сапеги, она возликовала, подобно отцу. Ян-Петр был известен как поборник старинной шляхетской чести. Окажись что не так между Димитрием и его супругой при первой встрече – Сапега, этот истинный рыцарь, непременно заступится за соотечественницу, хотя бы это и было ему в урон, повредило его отношениям с претендентом на престол.

И тут же Марина грустно засмеялась. О чем она?! На что ей поддержка Сапеги? Не придется воспользоваться ею. И сомнения ее – истинный ли Димитрий стоит лагерем в Тушине или все-таки наглый самозванец – не имеют никакого смысла. Скорее всего, она никогда не увидит его. Разве что мышка ускользнет из-под охраны многолюдной стражи. А князь Долгорукий не какой-нибудь древний подслеповатый старец, которого можно обвести вокруг пальца. И это не юнец, которому Марина могла бы задурить голову… Нет, нет никакой надежды, что удастся улизнуть из-под охраны и добраться до Тушина. С отцом, с Барбарой… Нет, кажется, придется вот так же уныло трюхать до границы в компании этих двух велеречивых увальней-послов, которые не чают под собой земли от счастья, что выбираются наконец из варварской Московии в Речь Посполитую…

Как долог, как утомителен путь! Прямо на Смоленск охранению следовать было нельзя из опасения попасть на земли, присягнувшие новоявленному Димитрию, оттого поехали на Углич, оттуда на Тверь, а из Твери на Белую. И если Марина в начале пути еще надеялась на какое-то чудо, то чем дольше длилось путешествие, тем яснее она понимала: судьба ее – оставаться самборской бедной шляхтянкой, и прежние деньки сверкания во главе Московского государства скоро станут казаться столь же неправдоподобными, как несбывшийся сон…

Все началось с того, что однажды поутру Ефросинья вышла на подворье и увидала Стефку, которая стояла, согнувшись над кустом крапивы, и извергала из своего нутра только что съеденную пшенную кашу. Девушка придерживалась одной рукой за стену баньки, однако ее так шатало, что Ефросинье показалось: еще мгновение – и бедняга рухнет тут же, под стеной, прямо в изгаженную крапиву.

Ахнув, Ефросинья бросилась к Стефке, обняла, поддержала. Мельком глянула на крапивный куст – и саму ее тоже чуть не вырвало: молодая листва была объедена зелеными гусеницами, которые ползали по листьям там и сям.

– Эка гадость! – брезгливо передернулась Ефросинья. – Коли так дело пойдет, останемся мы без зеленых щец. Точно так же и в прошлом году гусеницы крапивку приели. Пошли, пошли отсюда, нечего на эту пакость смотреть.

Она отвела Стефку в сторонку, посадила на банный порожек, принесла в ковше воды – умыться и рот прополоскать. Стефка все послушно исполняла, однако странное у ней при этом было выражение лица: она словно бы вслушивалась в себя, рука рассеянно бродила по животу…

И вдруг до Ефросиньи дошло… Отпрянула, вскочила, ринулась куда-то прочь, обуреваемая приступом такой же тошноты, которая только что скручивала, мучила Стефку.

Да ведь Стефка забрюхатела! Пыхтенье Никиты над ее покорным, распростертым телом принесло-таки свои плоды!

Ефросинья согнулась, закрыла лицо руками. Было такое чувство, что ее накрыло черной тучей. Она всегда жила одним днем, не вспоминая прошлого – слишком страшными были эти воспоминания, – не заглядывая в будущее – пугающим являлось оно! – радуясь тому слабому свечению, которым был наполнен каждый день. А теперь все померкло – и будущее, и прошлое, и настоящее.

Вдруг чьи-то прохладные руки коснулись ее плеч. Ефросинья оглянулась – Стефка смотрела на нее своими огромными черными глазами, потные белокурые кудряшки прилипли к вспотевшему лбу:

– Фросенька, укохана моя! [32] Родная (польск. ). – пробормотала она. – Что же теперь будет?!

И Ефросинья поняла, что Стефка боится не меньше, чем она…

Таить случившееся от Никиты им удалось недолго. Как ни отводила Ефросинья мужу глаза, как ни отвлекала его, лишь только у Стефки начинало сводить судорогой нутро (а тошнило ее часто, чуть ли не после каждой еды), Никита оказался приметлив чисто по-мужски и сразу обратил внимание на то, что у девушки прекратились ее месячные дни. И впервые за все четыре года, что была замужем, Ефросинья увидела промельк счастья в черных глазах Никиты. В первый раз его твердые, сурово вырезанные губы задрожали в довольной улыбке. В первый раз вскинул он руку ко лбу, осеняя себя крестным знамением не оттого, что приспело время садиться за стол или отходить ко сну. В первый раз – из благодарности к небесам.

А потом он перевел взгляд со Стефки на Ефросинью… И повлажневшие глаза тотчас высохли. Мягкий взгляд вновь стал ненавидящим.