Эльза Вернер - Своей дорогой

Рунек сжал губы. Даже ради приличия он не мог выговорить слов, которые в данной ситуации были бы жесточайшей насмешкой; в то же время он чувствовал, что не должен выдавать тайну. К счастью, в коридоре послышался голос Гагенбаха:

— Вы не видели фрейлейн Дернбург? Пора идти на вокзал; поезд придет через десять минут.

— Я должна идти, — прошептала Майя прислушиваясь. — Прощай, Эгберт! Я буду любить тебя, что бы ни случилось! И, надеюсь, ты тоже не забудешь, что Оденсберг долго был твоим родным домом?

Ее карие глаза с любовью и мольбой посмотрели на Рунека, а потом она поспешно выскользнула из комнаты. Эгберт перевел дух, когда ему уже не было надобности притворяться перед этими счастливыми глазами, в которых не было и тени подозрения. Он ощутил, как его переполняет чувство негодования. Так вот какова была конечная цель Вильденроде! Он наметил Оденсберг своей добычей и не желал упускать его, рука Майи должна была доставить ему эту добычу. И Цецилия допустила это! Правда, это был ее брат, которого она любила; только для того, чтобы спасти его, она стала женой Эриха. К тому же она не знала всей правды. О, зачем он скрыл ее тогда от нее! Теперь нельзя было щадить и Цецилию — речь шла о спасении Майи.

— Нет, я не забуду, что Оденсберг так долго бы моим родным домом, — прошептал Рунек, решительно поднимая голову, — хотя мне придется доказать тебе это иначе, чем ты думаешь, моя бедная маленькая Майя! Написать, что ли, Дернбургу? Нет, это невозможно; он готов думать обо мне только плохое и сочтет мое письмо гнусной клеветой, а Вильденроде останется в выигрыше. Ничего не поделаешь, придется вести борьбу один на один и не отступать, пока Майя не будет окончательно освобождена из этих сетей. Пусть будет так, я поеду в Оденсберг!

В Оденсберге чувствовалось томительное, предвещающее бурю настроение; атмосфера была накалена до предела.

Рабочие, уволенные ввиду происшествий в день выборов, должны были оставить мастерские; их было несколько сотен, и все их товарищи заявили, что тоже оставят работу, если уволенные будут приняты обратно. Более спокойные и рассудительные противились этому решению, но все было напрасно; меньшая по числу, но более энергичная часть рабочих подчинила своей воле большинство, и оно покорилось. Чад победы отуманил головы рабочим; с тех пор как они отняли у своего хозяина звание депутата и передали его одному из своих, они вообразили, что в состоянии добиться всего, а Ландсфельд сумел воспользоваться их воинственным настроением.

Теперь, когда дело приняло такой оборот, Дернбург не пожелал даже видеть рабочих, явившихся к нему со своими требованиями, и через директора резко им отказал; потом, не вступая ни в какие переговоры, он отдал самый недвусмысленный приказ в указанный день закрыть все мастерские и подготовиться к тому, чтобы затушить доменные печи; служащим он прямо сказал, что скорее разорится, чем согласится хоть на одно из самых незначительных требований, даже обсуждение которых он считает оскорблением для себя; это заявление распространилось по заводам и всюду произвело удручающее впечатление; все знали, что патрон сдержит слово. Несмотря на свое поражение, Дернбург остался прежним и совсем не шутил. Опьянение оденсбергцев прошло, и вместо победы они увидели, что их нелегкая борьба могла завершиться полным поражением.

В рабочем кабинете Дернбурга только что состоялось заседание. Кроме барона Вильденроде тут было трое старших служащих. Они всеми силами старались внушить патрону, что все случившееся не так ужасно, но их старания были напрасны.

— Я остаюсь при своем мнении: указанные меры должны быть выполнены неукоснительно, — объявил Дернбург. — Вы позаботитесь, чтобы младшие служащие в точности руководствовались полученными указаниями. Для нас наступают серьезные и, может быть, тяжелые времена, но я рассчитываю на то, что каждый из вас выполнит свой долг.

— Что касается нас, то это само собой разумеется, — ответил директор, — а за своих подчиненных, мне кажется, я могу поручиться. Может быть, до крайности еще и не дойдет; все признаки говорят о том, что настроение в рабочих на заводах изменилось: многие уже теперь раскаиваются в поступках, к которым их почти вынудили. Ведь мы прекрасно знаем, чьих рук это дело; рабочих специально подстрекали.

— Я знаю это, — холодно сказал Дернбург, — но они позволили чужим людям подстрекать их против меня; пусть же теперь будет по-ихнему.

Директор не нашел больше аргументов, чтобы продолжать защищать рабочих, и многозначительно посмотрел на коллег. Тогда выступил главный инженер.

— Я тоже убежден, что большинство уже теперь начинает понимать, что они слишком поторопились; они молча откажутся от своих безумных требований, в частности, чтобы Фальнер был оставлен на службе. Значительная часть рабочих будет спокойно продолжать работать, остальные раньше или позже последуют их примеру, и волнение стихнет, если вы, господин Дернбург, согласитесь на примирение.

— Нет! — сказал Дернбург резким, ледяным тоном.

— Но что делать с теми, которые завтра по-прежнему явятся на работу?

— Они должны подать заявление, что не поддерживают товарищей и готовы беспрекословно подчиниться мне; тогда они могут опять приступить к работе.

— Это невозможно!

— Ну, в таком случае мастерские будут закрыты. Посмотрим, кто дольше выдержит — они или я.

— Да, так поступить вы обязаны из уважения к самому себе и своему положению, — вмешался Вильденроде. — Вы как будто другого мнения, господа? Но ведь вы скоро убедитесь, что это единственно верный путь, если мы хотим заставить подчиняться всю массу рабочих.

Служащие молчали; они уже привыкли к тому, что барон всегда становился на сторону их патрона и что за ним признавали это право. Влияние Вильденроде они не считали особенно благотворным, но в нем постепенно привыкали видеть будущего зятя Дернбурга и хозяина Оденсберга. Поэтому никто не пытался возражать, и, когда Дернбург подал знак к окончанию совещания, все, молча поклонившись, удалились.

— Мне кажется, эти господа боятся забастовки, — насмешливо заметил Оскар, когда дверь за ними закрылась, — и ради мира во что бы то ни стало готовы пойти на всевозможные уступки. Я очень рад, что вы остались непреклонны: уступка была бы здесь непростительной слабостью.

Дернбург отошел к окну. Он казался очень постаревшим, но как ни тяжела была его участь, сломить его она не могла, в его фигуре все еще чувствовалась прежняя железная сила воли. Он молча смотрел на заводы. Там еще дымились печи, пылали горны, все еще шло обычным порядком, еще работали тысячи рук; завтра все там опустеет и затихнет… Надолго ли?