Эльза Вернер - Своей дорогой

— Тут нечего думать! Сохрани меня, Бог, послать мальчишке триста марок, которые, по его словам, ему так необходимы. Пусть обходится тем, что я раз и навсегда назначил ему.

— Но ведь эта сумма не такая уж большая, и вообще тебе нечего жаловаться на Дагоберта — работает он прилежно, пишет нам регулярно…

— И воспевает тебя в стихах и в прозе тоже прилежно, — закончил Гагенбах. — Положим, к такому глупому малому ни один разумный человек ревновать не станет, хотя он, узнав о нашей помолвке, и осмелился написать мне, что я изменнически нанес смертельный удар его сердцу. Впрочем, этот удар нисколько не мешает ему при каждом удобном случае прятаться за спину своей тетушки, когда он желает получить что-либо от меня, изменника, а она, тетушка, к сожалению, всегда на его стороне. Но в данном случае и это не поможет, Дагоберт не получит денег, и хватит об этом!

Леони не противоречила; она только снисходительно улыбнулась и переменила тему разговора.

— Сегодня мы будем в самом тесном семейном кругу, — заметила она, — приглашен только граф Экардштейн.

— Надеюсь, это означает, что у нас в доме скоро опять появится невеста и что вскоре в замок Экардштейн войдет молодая графиня?

Леони с сомнением покачала головой.

— Ну, до этого, кажется, еще далеко. Дернбург желает этого несомненно, но Майя все еще не решается; кто знает, каков будет ее ответ, если граф вздумает объясниться.

— Но не может же она вечно грустить о женихе! Ведь она была тогда еще почти ребенком.

— И все-таки его смерть чуть не стоила ей жизни.

— Да, ужасное было время! — со вздохом сказал Гагенбах. — С одной стороны Эгберт, находившийся между жизнью и смертью, с другой — Майя, также собравшаяся умереть, а между ними Цецилия, преспокойно объявившая мне однажды, когда Рунеку было плохо, что если мне не удастся спасти ее Эгберта, то и она не желает жить. Невеселое время пережили мы женихом и невестой! Слава Богу, что брак лучше. Однако пора! Я еще зайду домой; нет ли у тебя какого поручения?

— Одно, маленькое; ты ведь посылаешь кучера на станцию, так пусть он захватит на почту письмо с деньгами.

— С какими деньгами? — подозрительно спросил доктор.

— С тремястами марками для Дагоберта. Я уже приготовила письмо — оно лежит на твоем столе; тебе остается только дать деньги, милый Гуго.

— Леони, что это тебе вздумалось? Я ведь сказал тебе и повторяю, что…

Но повторить ему не удалось, потому что жена перебила его.

— Я знаю, Гуго! Ты представляешься суровым, а на деле ты сама доброта. Ведь ты давно решил послать бедному мальчику деньги…

— И не думал! — в ярости крикнул доктор.

— Нет, думал! — ответила Леони так решительно, что протестовать было совершенно невозможно. — Ты просто боишься подорвать свой авторитет и в этом, конечно, прав, как и всегда. Поэтому-то я и избавила тебя от необходимости писать Дагоберту; я сделала это единственно ради тебя; ты сам это видишь, милый Гуго.

«Милый Гуго» уже многое научился видеть за время своей супружеской жизни. Он никогда не слышал противоречия, и все делалось исключительно по своей воле, — жена ежедневно повторяла ему это, да и сам он почти всегда был того же мнения, но в Оденсберге думали иначе и утверждали, что всем в доме заправляет докторша. Как бы то ни было, а письмо с тремястами марками было отослано… через час.

В гостиной у окна сидела Майя; у ее ног лежал Пук, который стал более спокойным, правда, с ним не играли как прежде; конечно, его молодая хозяйка ласкала его, но веселые игры с ним прекратились уже два года тому назад. Вообще, она не была больше «маленькой Майей», ребячески прелестным существом, резвым, смеющимся, с лучезарными глазками. Ребенок превратился в тихую, серьезную девушку; ее карие глаза были омрачены глубокой тенью, указывавшей на горе, с которым она все еще не могла справиться.

Вокруг было тихо. Майя задумчиво глядела в окно на светлый летний день. В комнату вошел отец. Его волосы стали совсем белыми, но в остальном он был прежним.

— Ты смотришь, не видно ли экипажа? — спросил он.

— Нет, папа, еще рано, Эгберт и Цецилия будут не раньше чем через час, но так как все приготовления к их встрече уже окончены, то…

— Тем лучше; значит у нас остается час исключительно для нашего гостя: приехал Экардштейн; он в моем кабинете.

— Да? Почему же он не пришел с тобой?

— Потому что нашел необходимым послать меня вперед в качестве парламентера. У нас с ним был длинный и серьезный разговор; должен ли я сообщить тебе его содержание или ты догадываешься?

Майя встала. Она побледнела и с мольбой взглянула на отца.

— Папа, ты не мог бы избавить меня от этого?

— Нет, дитя мое, — серьезно сказал Дернбург. — Виктор на этот раз хочет добиться ответа, и ты должна будешь выслушать его. Он просил моего заступничества, и я обещал, потому что должен загладить свою вину перед ним: он еще три года тому назад домогался твоей руки, хотя до открытого предложения дело не дошло; я увидел в просьбе бедняка-офицера лишь расчет и дал ему очень горько почувствовать это; но он доказал, что его любовь — настоящая, и я очень охотно отдал бы в его руки счастье моей Майи.

— Я хотела бы остаться с тобой, папа, — ответила девушка, почти со страхом прильнув к его груди. — Разве ты не хочешь, чтобы я осталась с тобой.

— Дитя мое, мы ведь не расстанемся, если ты станешь женой Виктора. Тебе известно, что заставило его до сих пор избегать Экардштейна; получив твое согласие, он сразу выйдет в отставку и займется имением. Тогда мы будем вместе; ведь Экардштейн так близко.

— Я не могу! — горячо воскликнула Майя. — Оскар приковал меня к себе живой и мертвый. Я много раз с болью в сердце переживала умоляющий взгляд Виктора, но я не смела понять его немую просьбу. Я не могу быть счастливой с другим!

— Немногим судьба предназначила быть счастливыми, — серьезно возразил Дернбург, — но обязанность делать счастливыми других, если это зависит от нас, лежит на всех нас. Виктор знает все, что было; он не требует от тебя той страстной любви, связывавшей тебя с Оскаром; может быть, он даже и не понял бы ее; но ты необходима ему для счастья, и его честное, искреннее чувство, разумеется, стоит того, чтобы ты ради него постаралась прогнать свои воспоминания. Ты вполне свободна. Майя; подумай только об одном: желающий жить должен жить для других.

Молодая девушка ничего не ответила, и две тяжелые слезы медленно выкатились из-под ее ресниц; речь отца оказала свое действие.

— Что же мне сказать графу? — спросил Дернбург.

Майя прижала обе руки к груди, опустила голову и едва слышно ответила:

— Скажи… что я его жду.

Отец обнял ее и сказал с глубоким волнением:

— Это хорошо, моя бедняжка, моя мужественная девочка!