Жанна Бурен - Май любви

— Конечно, Николя, конечно. Что делать! Зная его характер, я прихожу к мысли, что моя любовь слишком боязлива, лишает его единственного шанса стряхнуть с себя бремя ответственности, которое так тяжко на него давит.

Она сняла плащ и протянула его вошедшей Маруа.

— Как чувствовала себя моя дочь, пока меня не было?

— Она дрожит в лихорадке, мадам, и как будто никого не видит.

— Рано утром она пришла в сознание, но вид у нее был по-прежнему отрешенный — глаза были закрыты, говорить она отказывалась, — пояснила Матильда своему другу Николя. — Словно в бесчувствии.

— Мадам Шарлотта Фроман все время с ней, — добавила служанка, — даже ее созданное для улыбки лицо распухло от слез.

— Я иду к ним.

Николя откланялся.

— Я ухожу, Матильда, сожалея о том, что больше ничем не могу вам помочь. Скоро придет Иоланда, и она сделает для вас все, что потребуется.

— Ее дружеское расположение меня ободрит.

Матильда остановилась перед дверью в комнату дочерей и глубоко вздохнула. Однако ей не удалось унять дрожь пальцев, когда она открывала дверь.

Окна в комнате были закрыты, горели ветки розмарина, одновременно нагревавшие и освещавшие комнату и очищавшие воздух.

Склонившись над постелью с поднятым пологом, Шарлотта накладывала на лоб Кларанс компресс, пропитанный отваром трав. Стоявшая на коленях по другую сторону кровати Флори молилась, закрыв лицо руками.

В комнате, стены которой были увешаны гобеленами, а пол усыпан свежесорванной травой, стояла тишина.

Матильда подошла к кровати. Сминая подушку, голова Кларанс непрестанно поворачивалась справа налево, слева направо в судорожном движении, выражавшем протест. Под белой повязкой, удерживавшей волосы, лицо ее с лихорадочно горевшими щеками и с коричневыми кругами вокруг глаз было искаженным, без признаков возраста. Натянутая до подбородка простыня скрывала измученное тело, сохранявшее тепло под одеялом из овечьей шкуры.

Матильда была готова выть от отчаяния, от чувства протеста.

«Дочка моя маленькая, еще вчера так хранимая, ты снова дома, но оскверненная негодяями… распростертая, навсегда лишенная той чистой прелести, которая делала тебя похожей на струю родниковой воды! Они воспользовались тобою как какой-то вещью! О, Господи! Если мы должны прощать нанесенные нам обиды, как Ты можешь желать, чтобы я смогла простить истязателей моего ребенка? Они — Зло, как сказал наш король, и я не смогу простить зло сатанинским палачам! Я знаю, нам не дано сомневаться ни в Твоих делах, ни в их причинах; что пути Твои неисповедимы, что протесты Иова были бесполезны и что Ты ему это показал. Я знаю все это. И я, мой Боже, не протестую: я страдаю. Я не стремлюсь проникнуть в суть тайны, которая бесконечно выше нас. Потому что, несомненно, Ты всегда на стороне жертв, Ты и сам вечная жертва, но я проклинаю тех, кто стал орудием дьявола! Я растерзала бы их своими руками, привела бы их к вечному огню!»

Шарлотта сменила компресс, обтерла влажный лоб. Движения ее были точными и размеренными. Рядом с ней, на треножнике, в подсвечнике горела свеча из благовонного воска, стояли пузырьки, мази, лежали лекарственные травы, бинты.

— Чтобы унять лихорадку, — сказала она вполголоса, обращаясь к Матильде, — я дала ей выпить настойки из таволги, ноги обернула повязкой с давленым луком. Это хорошие средства. Перевязала раны на руках и ногах, ссадины на теле и обработала их бальзамом со зверобоем.

Она замолчала. Лицо ее было лишь чуть серьезнее, чем обычно. Однако Матильда уловила в ее взгляде растущую озабоченность. Она машинально трогала ногтем родинку в углу рта, с тревогой глядя на невестку.

— Что же до другой раны, — продолжала она, — я сделала все, что нужно. Думаю, нет ничего лучше венецианской мази.

Внезапно Кларанс открыла неподвижные, никого не узнающие глаза, попыталась сесть, но голова ее вновь упала на подушку. Она, задыхаясь, пыталась сбросить одеяло неловкими движениями перевязанных бинтами рук. Черты ее лица были искажены страданием и ужасом. Хлынули слезы. Она не произнесла ни слова, ни единого стона не вырвалось из ее груди.

— Дочка, малютка моя, не бойся больше, успокойся. Все позади. Ты дома, с нами.

Матильда взяла ее судорожно сцепленные, опухшие, исцарапанные руки, прижала их к губам. Она мягко, осторожно успокаивала израненную дочь, а та отталкивала ее, не узнавая, во власти невыносимых воспоминаний, в бреду снова переживая прошедшее.

— Я дам ей успокоительное собственного изобретения, — сказала Шарлотта. — Ей обязательно нужно отдохнуть.

Обе женщины имели несчастье с трудом заставить Кларанс выпить содержимое стакана, который ее тетка держала в руке, а мать при этом удерживала ее от движений, мешавших принять лекарство. Добившись наконец желаемого, они уложили девушку на подушку, укрыли ее и остались стоять по обе стороны кровати, как два ангела-хранителя над надгробным памятником в виде лежащей фигуры.

В комнате воцарилась тишина. Лишь потрескивание в камине напоминало о том, что простейшая жизнь не остановилась.

Остававшаяся все это время на коленях, Флори размышляла, вызывая в памяти события, разрушившие ее покой…

Перед нею разверзались пропасти.

«Мы слепцы, переходящие по мосту без перил через бездну бурлящего потока, — говорила она себе. — Опасность всегда ближе, чем нам кажется».

Она принялась молиться в исступленном отчаянии, словно взывая о помощи.

Немного успокоившись, она перекрестилась, встала с колен и шагнула к постели сестры.

Матильда не видела, как она подошла. Она была слишком поглощена своим страданием.

Ее мысли прервала легшая ей на плечо рука Флори. Матильда обернулась и прочла на лице дочери такое участие, такую горячую любовь, в которых увидела отсвет, вселяющий бодрость, почувствовала себя немного сильнее, ощутила поддержку.

Послышался голос позвавший ее Маруа. В полуоткрытой двери показалось лицо служанки, искаженное предчувствием внезапной близости рокового события.

— Вас спрашивает хозяйка Лувэ с дочерью. Они пришли справиться о здоровье нашей бедной мадемуазель…

Оставив Кларанс на попечение Шарлотты, Матильда с Флори, взявшись за руки и как бы утверждая этим доверие и близость, связывавшие мать и дочь, сошли вниз.

В большой зале, куда во все распахнутые окна врывалось вернувшееся после дождя солнце, их ждали Изабо и Гертруда. Каждая по-своему, они выразили сочувствие — одна весьма шумно, другая с большой искренностью.

Пришлось, как бывает, когда кто-то умер, рассказать о том, что произошло, как, когда и почему. Если верить Изабо, в городе пошли в ход языки, распространились самые неправдоподобные слухи, которые нужно привести к точной истине. Поэтому, как и следовало ожидать, жена аптекаря требовала подробностей.