Жанна Бурен - Май любви

— Не нужно!

— Что я могу с собой поделать?

— Обратиться к своей выдержке, к чувству семейного долга, к своей чести христианина!

— Требовать от умирающего с голоду не мечтать о еде во имя аскетического идеала! Моя любовь к вам, Флори, говорит во мне сильнее, гораздо сильнее, чем любое другое чувство. Ее крик перекрывает все другие голоса!

— Вы же знаете, я не свободна распоряжаться ни собою, ни своей жизнью. Я вся принадлежу Филиппу.

— Ради Христа, замолчите!

Никакое изъявление не могло бы содержать столько силы, как эта мольба. Флори проняла дрожь. Волна крови прилила к коже.

— Нет, — продолжала она, стараясь придать голосу твердость, — нет, я не замолчу. Вы должны меня выслушать. Я сказала вам, что много думала. И это так. Из этих размышлений я вывела очевидность нашей вины.

Гийом был готов возразить, но она остановила его жестом.

— Нашей вины, — повторила она с большей силой. — Как только я оказалась в укрытии, вдали от моих похитителей, вам следовало вернуться к Кларанс, помочь ей, а при необходимости и увлечь за собою тех, кто еще пытался ее освободить. Ваше возвращение вернуло бы им смелость.

— Даже если бы я был с ними, нас было бы недостаточно для того, чтобы разделаться с голиардами!

— Вы же вырвали у них меня перед этим.

— Но это же были вы! Ради любой другой я не набрался бы и половины той решимости, причиной которой стали вы.

— Я не могу вам верить! Мы должны пытаться сделать все, прежде чем отказаться от борьбы. Речь шла о жизни, о чести моей сестры! Я должна была побудить вас продолжить борьбу. Моя ошибка в моей пассивности! Я это знаю. Обезумев от того, что со мною случилось, от опасности, от которой вам едва удалось меня спасти, от вас самого… тоже…

Она наконец повернула к нему лицо, заставила себя выдержать взгляд, которого так боялась, встретив его своими ясными глазами, в которых воля к добру господствовала над волнением, и повторила:

— Да, Гийом, и от вас также. Напрасно было бы это отрицать, и я не отрицаю этого. Но, будьте уверены, отныне я сделаю все, чтобы подобное никогда не повторилось.

Такая решительность, такая порядочность, такое прямое признание, смелость, к которым он не мог не отнестись с уважением, показались молодому человеку такими волнующими и искушающими, что он подхватил на взмахе руку Флори и страстно прижал ее к губам. Словно страшась заразы, она энергично вырвала руку.

— Не прикасайтесь ко мне! — вскричала она с тоской в голосе, выдававшей ее чувства больше, чем прямое согласие. — Не прикасайтесь ко мне!

— Почему? Откуда этот страх, дорогая? Разве в глубине сердца вы не понимаете, что, что бы вы ни сказали, что бы ни сделали, вы предназначены мне? Этот ужас, вызванный у вас моим прикосновением, это не отвращение, а желание, всепоглощающее желание, такое же, какое я чувствую к вам в себе.

— Неправда!

Он теперь был так близко к ней, что мог говорить очень тихо. Его дыхание овевало лицо, пылавшее от этой близости больше, чем от еще горячих лучей заходившего солнца.

— Вы не боялись бы так моего прикосновения, если бы не разделяли мою страсть, мою потребность, — проговорил он глухим голосом, доходившим до самого ее сердца, до чрева. — Ах, верьте мне, мы любим друг друга!

Флори отвернулась, сделала наугад несколько шагов прямо перед собой. Ее охватывало волнение, совладать с которым она не могла. Сжав изо всех сил руки, она пыталась унять дрожь, сотрясавшую все ее тело. Ей потребовалось несколько минут невероятного усилия над собой, чтобы обрести подобие покоя. Она воспользовалась этим как поводом решительно высказаться.

— Я утверждаю, — заговорила она с упрямством, которое было одной из ее сильных сторон, — да, утверждаю, что на нас обоих лежит часть ответственности за несчастье Кларанс. И, значит, именно нам, если мы сможем, и поправлять дело. А для этого, — продолжала она с какой-то отвагой, вызвавшей в нем еще большую нежность, — мы должны найти способ хоть немного ее успокоить, хоть немного ей помочь.

Гийом закрыл глаза. Он больше не слышал слов Флори. Ему нужно было обуздать ураган, разбушевавшийся в нем от одного простого прикосновения к плоти, желание которой больше не терпело отсрочки. Кровь стучала у него в висках, билась, как сумасшедшая птица в клетке, в его жилах, в его груди. Ему приходилось бороться с безумным соблазном схватить ее и повалить на траву, под себя.

Когда он вновь поднял веки, его встретил неотрывный зеленый взгляд. В нем читалось недвусмысленное опасение. Он не произнес ни слова, но все, что он чувствовал, выразилось в этом молчаливом обмене взглядами. Никогда не испытывал он такого желания, такой уверенности в том, что оно разделялось. Время, место, где они находились, запреты, препятствия более не существовали. Окаменевшие в нескольких шагах друг от друга, они оба понимали, что малейший жест, малейший зов соединит их тут же, все равно где, в несравненном исступлении.

— Нет, — пробормотала Флори каким-то пустым голосом, — нет!

Гийом промолчал.

В этот момент они услышали голоса. Кто-то разговаривал, приближаясь к ним. Молодая женщина вздохнула так, словно была готова утопиться.

— Я хочу, — воскликнула она в порыве какого-то отчаянного волевого усилия, показавшегося Гийому более явным, чем признание, — хочу еще сказать вам вот что: мне кажется, что Кларанс до того, что с нею произошло, начала вас любить. Поскольку теперь она обесчещена, так как мы не спасли ее, хотя и могли это сделать, и поскольку между вами и мной не должно произойти ничего и никогда, вам остается лишь одно, что может вас простить, если она, конечно, когда-нибудь поправится: отказаться от безумства, которым вы охвачены, и просить ее руки!

Словно не желая быть свидетельницей реакции, которую неминуемо должен был вызвать подобный совет, Флори тут же устремилась к плодовому саду, не бросив и взгляда на того, кто, пораженный, оставался прикованным к месту.

Когда почти сразу после этого показались Йехель бен Жозеф, Матильда и Этьен, выглядевшие как старые, добрые друзья, они нашли его бледным, с отсутствующим видом.

— Я благодарю вас, месье, за то, что вы привели к нам господина Вива, — заговорил ювелир, приветствуя молодого человека. — Никто, как мне кажется, не разбирается так хорошо в болезнях человеческой души и никто не отличается такой ученостью, как он.

Метр Брюнель, казалось, вновь обрел веру в себя самого и, что было вполне естественно, переносил это на других.

— Хотя ваша дочь и окружена заботой о ее теле, — проговорил Йехель бен Жозеф, — мне всегда казалось, что в некоторых случаях, таких, как этот, нужно постараться подобрать ключи и к расстроенному рассудку, который выглядит потерянным. Знание того, как следует подходить к таким больным, гораздо действеннее всякой фармакопеи.