Эльза Вернер - Мираж

Зинаиде показалась почти оскорблением эта забота о ее репутации, эта осторожность со стороны человека, вообще не знавшего осторожности. Как он мог в эту минуту думать о чем-нибудь, кроме того, что он видит ее! Ей не было дела до мира, зачем же он думал о нем? И он все еще держался холодного «вы» и этим принуждал и ее к тому же. Ведь вчера, в ту блаженную минуту, когда ее голова лежала у него на груди, она услышала от него первое «ты»!..

Ни он, ни она не говорили. Во втором дворе храма Рейнгард остановился; здесь они были достаточно далеко от входа и могли не бояться, что их увидят. Кругом поднимался лес колонн; между ними высились исполинские каменные изваяния древних богов и статуи фараонов; белый свет заливал все вокруг. В храме стояла глубокая тишина; ухо не могло уловить ни одного звука, и тем не менее чудилось какое-то таинственное движение вокруг, и каменные изваяния казались живыми; они точно шевелились в этом белом свете.

Рейнгард первый прервал молчание. Очевидно, он почувствовал, как подействовала его встреча на Зинаиду, потому что в его голосе слышалась просьба о прощении.

— Благодарю вас, Зинаида, за то, что вы дали мне возможность проститься. Мое предложение было принято так, что я не мог и не должен был требовать свидания. Вы сами должны это понимать.

Зинаида не понимала этого, но довольно было его мягкого, просительного тона, чтобы обезоружить ее. Отец был прав: она была вся во власти этого человека. Стоило ему выказать ей любовь, и вся ее душа устремилась к нему.

— Вы чувствуете себя оскорбленным, — тихо сказала она. — Я вполне понимаю это и могу сказать только, что и мне так же тяжело, что я всей душой страдаю вместе с вами. Оттого я и пришла, и…

Она не окончила; ее глаза с боязливым вопросом старались встретиться с его глазами.

— И мы должны проститься, — договорил он.

— Сегодня же, Рейнгард? Я думала — завтра.

— Это невозможно. Наши люди сегодня, наконец, прибыли, и мы не можем больше терять ни одного дня. Мы выезжаем завтра на рассвете, и у меня не будет свободной ни минуты. Выступление вроде нашего, с целым караваном, не может не привлечь к себе внимания, все жильцы гостиницы соберутся для проводов, весь Луксор сбежится; ведь это — событие для деревни.

Зинаида сдвинула назад капюшон, закрывавший ее голову. Луна ярко осветила ее лицо; оно было бледнее обычного, но на нем было почти торжество.

— Я знаю и не хочу видеть вас наедине, Рейнгард. Отец думает, что ваш отъезд означает для нас разлуку, а он, напротив, соединит нас, — сказала Зинаида.

Эрвальд посмотрел на нее с недоумением.

— Я не понимаю вас. Что вы собираетесь делать?

— Я все сделаю ради тебя! — страстно воскликнула она. — Запрещение отца не оторвет меня от тебя; ты найдешь меня достойной себя! Завтра утром я буду там и прощусь с тобой при всех; все узнают, что мы помолвлены, и ты заключишь меня в объятия, как свою невесту. Потом я пойду к отцу и скажу ему, что сделала; тогда он уже не разлучит нас. — Молодая девушка пылала торжеством и, увлеченная своим смелым планом, не замечала молчания Рейнгарда. Счастливая, победоносная улыбка играла на ее губах, и она продолжала несколько тише, но с горячим чувством: — Ты видишь, нам нет надобности так трусливо прятаться от посторонних глаз; если нас застанут здесь, то лишь узнают сегодня то, что будет известно завтра всем, и всякий признает за женихом и невестой право прогуляться вместе в последний вечер перед разлукой.

Рейнгард все еще молчал. Только теперь он спросил с расстановкой:

— А господин фон Осмар?

— Отец согласится, должен будет согласиться, когда я сделаю это; ему не останется ничего другого.

— О, да, он согласится, — сказал Эрвальд резко и с горечью, — но от всей души будет проклинать авантюриста, который был настолько ловок, что сумел в последнюю минуту завладеть своей жертвой. Неужели я должен напрашиваться на то, чтобы мне еще раз сказали это?

— Рейнгард!

— Нет, видит Бог, я этого не сделаю! Довольно с меня и одного раза!

Он порывисто отвернулся.

Зинаида утратила всякое мужество. Она ни минуты не сомневалась, что любимый ею человек встретит со страстным восторгом ее план, который непременно должен был привести к цели, и вдруг он так принял его! Опять ледяная рука сжала ее горячо бьющееся сердце.

— Ты думаешь лишь о том, что тебе нанесли оскорбление, — сказала она дрожащим голосом. — Неужели наша любовь ничего не значит для тебя в сравнении с этим? Я ведь отдаю тебе все, всю свою жизнь! Тебе мало этого?

Рейнгард обернулся. Он увидел страдание на ее прекрасном лице, горячие слезы в темных глазах и почувствовал жгучее раскаяние; он схватил руки молодой девушки и прижал их к губам.

— Прости! Я неблагодарен и не заслуживаю твоей любви! Я чувствую все величие жертвы, которую ты хочешь принести мне, но… не могу принять ее!

Зинаида вздрогнула. Ее глаза со смертельным испугом остановились на его лице.

— Ты хочешь, чтобы я, уехав теперь, оставил тебя одну вести борьбу, в которой я не буду в состоянии тебе помочь? Ты хочешь, чтобы я примирился с тем, что тебе будут ежедневно внушать позорные подозрения относительно меня, в то время как я буду далеко? А когда я вернусь… В этой экспедиции я могу сделать себе имя, приобрести положение, но богатства и дворянского герба я не добуду, а твой отец требует их от претендента на твою руку. Если мы и вынудим его теперь согласиться, я, как был, так и останусь для него авантюристом, наметившим себе жертвой богатую наследницу.

— Опять эти несчастные слова! — с отчаянием воскликнула Зинаида. — Неужели ты не можешь забыть их?

— Нет, — угрюмо ответил Эрвальд.

— Даже ради меня? Ведь отец не думал того, что говорил; он сказал это лишь для того, чтобы разлучить нас. Рейнгард, ради меня!

— Нет, Зинаида, я не могу.

— В таком случае ты не любишь меня! — воскликнула она вне себя. — Ты никогда не любил меня!

— Неужели я должен ради своей любви терпеть унижения? — спросил он жестким голосом. — Если бы я мог вырвать тебя из твоего окружения и взять с собой, я попробовал бы подвергнуть твою любовь испытанию; но ты знаешь, что это невозможно, а в дом твоего отца я не войду никогда, даже через много лет. Я ненавижу его, потому что он нанес мне оскорбление, за которое я не могу отомстить. Он — твой отец; вини его, а не меня; своими словами он вынес приговор нашей любви.

Зинаида невольно отшатнулась при этой вспышке безграничной ненависти, предметом которой был ее отец, до сих пор обожавший ее. Она видела, что любовь бессильна против этой ненависти, но чувствовала также, что истинная любовь говорила бы другим языком.

Колоссальные каменные изваяния, облитые ярким лунным светом, хмуро и неподвижно смотрели на двух людей, пришедших со своим счастьем и страданиями в это древнее святилище, где давно умолкла всякая жизнь; и опять казалось, будто по ним пробегает какой-то таинственный трепет. Может быть, это было дыхание ветра, залетавшего сюда из пустыни или с Нила и замиравшего здесь, только во дворе древнего храма слышались шепот и вздохи. Может быть, то был отзвук песни, старой, как само человечество, раздавшейся уже тогда, когда люди еще преклоняли колени перед этими изображениями, и теперь доносившейся до детей настоящего, песни о разлуке и прощанье навсегда.