Линда Джейвин - Легкое поведение

Хотя и короткая, буря засыпала песчаником черепичную крышу, забила песком оконные решетки, оставила «сувениры» пустыни Ордос в кочанах капусты. Вернувшись к себе в комнату, Моррисон обнаружил песок и в карманах своей одежды в шкафу и комоде, между страницами книг и даже на объективе своего драгоценного фотоаппарата «Брауни», который покоился в кожаном чехле, запертый в ящике бюро.

Он снял объектив, сдул с него песчинки и прошелся по стеклу перышком. Пока он оглядывал припорошенный пылью письменный стол, в голове вдруг зазвучала мелодия.

У нас не будет свадьбы пышной:

Откуда взять мне денег лишних?

Но даже на велосипеде

Ты будешь всех милей на свете!

Каким же смешным и нелепым он, должно быть, выглядел в эту минуту, когда напевал себе под нос незатейливый куплет. И трудно было поверить, что еще не так давно он чувствовал себя настолько немощным, что подумывал навсегда покинуть Китай.

Мэйзи, Мэйзи, дай мне ответ.

В нем бушевала кровь, и он вновь ощущал себя молодым.

На следующее утро Моррисон проснулся полным сил, привел в порядок записи и только принялся строчить телеграмму в «Таймс», как в комнату вошел Куан с письмом от Грейнджера.

«Мой дорогой Моррисон», — с дерзкой фамильярностью начиналось оно. Далее на двух страницах Грейнджер изливал свое недовольство тем, что его телеграммы не публикуют так часто, как ему бы хотелось, и сетовал на ненадежность современного телеграфа и почты. Он умолял своего почитаемого коллегу об услуге: не мог бы Моррисон поспособствовать тому, чтобы прилагаемый отчет, добытый потом и кровью, попался на глаза их редактору в Лондоне? Он был бы бесконечно благодарен.

Моррисон извлек из конверта отчет Грейнджера и внимательно прочитал его.

Белиберда, да еще написанная отвратительным слогом. Пустоголовый идиот.

Он порвал отчет и бросил его в камин.

Вчерашняя буря очистила небо до лазурного блеска. Моррисон плодотворно поработал до ланча, но к середине дня почувствовал, что сидеть за столом уже невмоготу. Довольный собой, он вышел во двор и подставил лицо солнцу и легкому бризу. Ветер, что бушевал накануне, оборвал нежно-розовые цветки рано зацветших яблонь и вишен, засыпав улицы ароматным конфетти. Моррисон брел по широким проспектам и узким хутунам [10] Хутуны — старинные переулки Пекина, окружающие императорский дворец; возникли во времена династий Мин (1368–1644) и Цин (1644–1911). пробираясь в плотном потоке торговцев и лоточников, возчиков, рикш и паланкинов. Мимо него проходили маньчжурские леди в залаченных париках, нищие попрошайки, люди-«бутерброды», рекламирующие товары. В ушах звенело от зазывных криков продавцов, гогота из винных лавок, грохота тележек, визга детворы. Его нос с отвращением вдыхал гнилостный запах канализации и с наслаждением втягивал ароматы ирисок и оладий. Улицы Пекина были одинаково колоритными и пугающими, и он ускорил шаг, чтобы поскорее добраться до пандуса, ведущего к вершине Стены Тартара [11] Тартар, или Северный город, — часть Пекина; когда-то была защищена стеной с девятью воротами. .

Стена, возведенная сотни лет назад, возносилась на сорок футов и местами была настолько широкой, что по ней могли проехаться четыре повозки в ряд. Отсюда открывался неповторимый вид на город, просматривались даже золоченые крыши, сады и павильоны императорского дворца. Место располагало к размышлениям об истории — Китая, Пекина, своей собственной, — удивительная симметрия столицы, с ее осями, проложенными с севера на юг, и священной геометрией, помогала упорядочить мысли. Это была точка, откуда можно было наблюдать суетную и крикливую жизнь городских улиц, чувствуя себя далеким от нее. Прогулка по стене Тартара была особенно по душе Моррисону, приверженцу нерушимых бастионов, крепостных оград и сложных фортификаций.

Поднявшись наверх, журналист глубоко вдохнул и окинул взором город, ставший ему второй родиной. Бесхвостые воздушные змеи прорезали лазоревую гладь неба, отовсюду доносился мелодичный перезвон колокольчиков: они позвякивали на тележках торговцев, бренчали на шеях верблюдов и мулов, заливались под куполами городских храмов. Этот день не годился для сдержанных эмоций. Сердце Моррисона пело. «О, Мэйзи, что за девушка! — думал он. — Она возбуждает меня бесконечно».

Бесконечно. Ему вдруг вспомнилась Мэри Джоплин. Мэри, это ангельское евроазиатское создание, была медсестрой, которая выхаживала его в Калькутте, где он слег с лихорадкой в конце своего эпохального путешествия из Шанхая на субконтинент десять лет тому назад. Сладкая Мэри, в чьих руках даже хинин казался медом. В порыве страсти он посвятил ей немало строк в своем дневнике: «живость ее прекрасного личика…», «чарующая грация и бесшумное проворство ее движений…».

Когда он поправился и был готов покинуть Индию, Мэри в слезах пожелала ему встретить достойную девушку. Но он все равно не мог забыть ее. В 1899 году он убедил редакцию «Таймс» в необходимости поездки в штат Ассам, чтобы сделать репортаж о последних достижениях в чаеводстве. Правда, он и на милю не приблизился к чайным плантациям. У Мэри настали тяжелые времена, и ей пришлось заложить подаренные им украшения — всего за четырнадцать рупий, вдвое дешевле их стоимости, как он отметил с неудовольствием. Но куда хуже было то, что на этот раз хинин казался подходящим сравнением для нее. Она впилась в меня, как пиявка. Кричала, скандалила, барабанила в грудь своими маленькими карамельными кулачками. Моррисон исполнил свой долг и помог ей выпутаться из сложных финансовых проблем, но его сердце обратилось в камень. Когда он наконец покинул Индию, то уже навсегда и с великим облегчением. Он многое переосмыслил. Женщины, как Мэри, какими бы трогательно-нежными они ни были, в реальной жизни теряли свое очарование.

В неспешный поток его мыслей ворвался жизнерадостный баритон:

— Чему это вы хмуритесь в столь чудный день, доктор Моррисон? Неужели недовольны тем, как развивается военная кампания?

Моррисон с некоторой досадой обернулся на голос:

— А… мистер Иган. Какой сюрприз.

Мужчины пожали друг другу руки. Рукопожатие Игана было крепким, уверенным, а его широкая белозубая улыбка напоминала парус. Он не уступал Моррисону в росте и атлетическом телосложении, хотя, будучи на десять лет моложе австралийца, выглядел более подтянутым и мускулистым. Моррисон всегда находил Мартина Игана чересчур здоровым и энергичным, что неприятно щекотало нервы. Природа наградила парня брутальной красотой, которую американская самоуверенность усугубила, до гротеска. Возможно, Соединенные Штаты и были страной трущоб и политической коррупции, поскольку еще не успели оправиться от Гражданской войны и лишь недавно отмылись от позора рабства, и американцев можно было упрекать в бесцеремонности и грубости, но никто не мог соперничать с Новым Светом в уверенности, идеализме и оптимизме. Весь мир обожал Америку за ее веру в прогресс, демократию и лучшее будущее для всех, а заодно восхищался ее румяной, пышущей здоровьем молодостью. Рукопожатие и улыбка Игана были тому подтверждением.