Колин Маккалоу - Независимость мисс Мэри Беннет

Чарли в восторге обнял и расцеловал свою маму, горячо потряс руку отцу и объявил, что в своем солидном возрасте он будет чувствовать себя не столько братом, сколько дядей.

Сьюзи и Анна были довольны, но не совсем понимали, как отнестись к дряхлым родителям, обзаводящимся младенцами. Кэти пришла в ярость; семье пришлось терпеть взрыв всяких шалостей, которые прекратились только после того, как Чарли тряс ее, пока у нее не застучали зубы, и не сказал ей категорично, что она эгоистичная свинюшка.

Джорджи была настолько заворожена, что оттанцевала свой бал без сучка без задоринки и ознаменовала этот достопамятный вечер, отказавшись стать миссис Джон Паркер из Виргинии.

— Почему? — вопросила выведенная из себя Элизабет. — Отказаться от стольких завидных партий нелепо! Ты прослывешь невозможной капризницей и никто больше не попросит твоей руки.

— С приданым в девяносто тысяч фунтов? — самодовольно спросила Джорджи. — Я пока еще не собираюсь замуж, мама, если вообще когда-нибудь захочу. Мне нравится выезжать в свет, а особенно — разбивать сердца. Вам был двадцать один год, когда вы вышли за папу, и вам делали другие предложения. К тому же я не желаю, чтобы у меня под ногами путался жених, пока я буду занята, следя, как наша новая бесценная крохотулечка обретает личность.

Ну, во всяком случае, это ответ на один вопрос, подумала ее мать. Ни в кого из своих поклонников Джорджи не влюблена.

Но она не знала (а Джорджи не собиралась признаться ей), что каждую неделю Джорджи писала Оуэну Гриффитсу, который пока не поддался ее чарам, но поддастся, не сомневалась она. Она продумала, как сохранять свой пирог и есть его, пусть королева Mария-Антуанетта этого и не сумела. Когда время докажет, что она убежденная старая дева, она обзаведется фермой под Оксфордом и будет фермершей, а Оуэн — оксфордским профессором…

Из Глазго пришло известие, что мистер и миссис Ангус Синклер вскоре сядут на корабль и прибудут в Ливерпуль, так как оба приюта были уже почти готовы, и Мэри хотела быть под рукой, чтобы доводить обе бригады строителей до бешенства. Все знали, что строителям можно довериться на девяносто процентов, и никогда не беспокоились о последних десяти. Эти два заведения, поклялась Мэри, будут завершены до последнего гвоздя и последнего мазка краски в самом темном углу.

Ангус, наконец, сдался необходимости обладать поместьем, как положено всякому богатому человеку. Аластейр и его семейство занимали шотландский дом, и несколько недель в обществе Мэри довели их до непреходящего трепетного ужаса. Самая мысль, что Мэри станет жительницей Шотландии, ввергала жену Аластейра в истерики, а сам Аластейр был уже готов эмигрировать в Америку. И известие, что Ангус намерен жить в тесной близости к шеффилдскому приюту, преисполнило ликованием каждое синклеровское сердце к северу от шотландской границы. Они могли проводить Ангуса и Мэри на борт судна с легкой душой и с искреннейшими пожеланиями доброго пути. Пусть Ангус живет среди сэссенеков.

Он нашел семь тысяч акров под Брэдфордом на краю вересков, включающие лес, парк и надлежащее число арендуемых ферм. Поскольку господский дом предполагалось возвести на вершине высокого холма, мистер и миссис Ангус Синклер согласились, что поместье следует назвать «Бен Синклер» — «Синклеровская Горная Вершина» в переводе с гэльского.

А пока, говорилось в письме Ангуса Фицу в Лондон, Фиц не будет возражать, если они погостят в Пемберли, пока Бен Синклер не будет построен?

На лето 1814 года все собрались в Пемберли, нетерпеливо ожидая рождения двух желаннейших и тревожащих младенцев. Отсутствовал только Оуэн Гриффитс, который не был уверен, что сумеет противостоять чарам Джорджи, если увидит ее во плоти, а потому благоразумно уехал домой в Уэльс. Его трактат о передвижениях Цезаря в Галлии разошелся широко и далеко, настолько проницательно и тонко рассматривались в нем проблемы вроде неточности в расстояниях у Цезаря; и власти предержащие академического мира теперь предрекали ему внушительное будущее. Если внушительный будущий ученый хранил письма Джорджи в аккуратной пачке, перевязанной атласной лентой цвета ее глаз, это было его личное дело и никого другого не касалось. Когда он писал ей, то называл ее своей милой чумичкой. В ее письмах к нему говорилось «Дорогой Оуэн».

Беременность Элизабет протекала спокойно, но и тяжко; она клялась Фицу, что этот их отпрыск прямо-таки великан. Роды тянулись мучительно долго, но без осложнений, и в результате на свет появился могучий мальчик с кудрявыми черными волосами и прекрасными темными глазами Фица. Поскольку его обслуживали две кормилицы, он был тихим и спокойным младенцем, хотя и живчиком.

— Бог был милостив к нам, — сказала Элизабет Фицу.

— Да, моя любимейшая леди. Нед возвращен нам, и на этот раз будет радоваться своему имени. Эдвард Фицуильям Дарси. Кто знает, может быть, он когда-нибудь станет премьер-министром?

Беременность Мэри протекала более бурно, главным образом из-за книги, которую прислала ей Китти. Автором был аристократический немецкий акушер с весьма определенными понятиями о материнстве вопреки (настаивал Ангус) его неспособности лично испытать этот феномен. Все, что она употребляла в пищу, тщательно взвешивалось или измерялось, вся диета регулировалась соответственно, ее телесное состояние беспощадно контролировалось.

Месяцы тянулись, и Ангус все больше приходил к выводу, что Мэри в ожидании родов прекрасно являет свою способность преобразиться в замужнюю леди. На супружеское ложе она прыгнула со всей неудержимостью Лидии, преисполнив его глубокой благодарности, что в ее годы деторождения на исходе. Иначе, размышлял он, она, вероятнее всего, по примеру Джейн попадалась бы всякий раз, когда следующие двадцать лет он скидывал бы панталоны. Посему он мог не сомневаться, что его супруга вполне готова к физическим требованиям брака.

Что до интеллектуальных и духовных требований, она преуспевала и в них. Кто еще ухватился бы за идеи безвестного немецкого акушера, словно его трактат был родовспомогательной библией? Какая еще женщина приняла бы беременность, словно нечто само собой разумеющееся, и отвергла затворничество, а по мере увеличения живота в обхвате тыкала бы им людям в талии, будто была худой по-прежнему? Непривычные к виду бесцеремонно беременных леди, те, с кем она встречалась, включая штат «ее» приюта в Шеффилде, были вынуждены притворяться, будто она и правда была такой же худой, как прежде. Когда «ее» дети сказали ей, что она растолстела, она прямо объяснила им, что растит в своем пузичке нового младенчика, и превратила их в участников процесса. Ее откровенность привела штат в ужас, но… Ее рука была кормящей.