Джулия Лонг - Ловушка страсти

По-прежнему он не мог поверить, что рассказал Женевьеве про Джайлза и свою жену. Это была его тайна и в то же время не совсем тайна. Правда, предаваясь любви, можно в порыве чувств сказать лишнее. Но он не жалел, что открылся ей.

А тут произошло то, чего он боялся. Он понял, что ему хотелось разговаривать с ней каждый день и заниматься с ней любовью каждую ночь. Ему хотелось узнать каждый изгиб ее тела, каждую впадинку, пятнышко, каждый шрам. Никогда прежде он не знал такого невыносимого голода по женскому телу, и это потрясло его. Герцог был слишком умен и понял, что его чувства намного глубже! Ее испепеляющая страсть, не уступающая его собственной, была лишь поверхностным отражением се натуры.

Он хотел знать все ее мысли и поведать ей свои. Если бы ему было позволено защищать и лелеять ее до конца дней, он больше ничего бы не просил у жизни.

И все же он понятия не имел, что чувствует она. Женевьева все еще пыталась понять сущность любви. Она была уверена, что ее счастье рядом с Гарри. А это было почти одно и то же.

Какая горькая ирония!

Он выпустил колечко дыма, прикрыл глаза и вспомнил: «Это было прекрасно».

Он хмыкнул. Внезапно ему захотелось владеть всеми языками мира, чтобы лучше понять, что он чувствует и кто такая Женевьева. Он снова вспоминал, как она трепетала в его объятиях, ее горячее тело, он казался себе таким неопытным счастливчиком и понял, что «прекрасно» — вполне подходящее слово.

Как это могло случиться? Он проиграл свою же игру. Он был достаточно честен, чтобы это признать. Мужчины действительно так глупы.

Как это произошло?

«Любовь, как и оспа: она тем опаснее, чем позднее приходит».

Так сказал лорд Джордж Байрон, и только в самый ужасный день, в самый важный день герцог мог оценить мудрость слов этого глупца. Теперь он понимал. Прежде он был слишком молод: он полюбил и женился по любви. Сейчас же он понимал, почему кто-то мог написать «Она идет во всей красе. Светла, как ночь ее страны…» и тому подобное. Поэзия была защитой от сильных чувств. Она превращала их во вполне сносную мелодию, позволяла немного притерпеться к ним.

Герцог узнал потерю, которая в один миг обращает Человека в ничто, словно он срывается с небес. Он слышал внизу вой бездны.

И теперь ему было страшно.

Впереди маячила очередная потеря.

Однако это не означало, что он был робким и малодушным.

Герцог вернулся в свою комнату, но не лег. Он знал, как поступить. А накануне такого события все не в силах заснуть.

Сегодня все собирались пойти погулять к развалинам и сделать несколько зарисовок. С утра светило солнце, по голубому небу плыли пушистые облака, однако дамы потуже затянули шали, а сильный ветер развевал полы пальто, один раз даже сорвал с головы Гарри шляпу. Около мили ему пришлось бежать за ней под общий хохот.

— Стреляй, Гарри! Она хочет убежать! — кричала Миллисент.

Женевьева заметила, как все возбуждены. Кроме, пожалуй, Миллисент, которая как ни в чем не бывало неспешно зашагала рядом с Гарри, как только он поймал свою шляпу. Ей не терпелось начать рисовать птиц, потому что теперь она обратила свой взор на темную сторону природы.

Герцогу удалось незаметно отделить Женевьеву от остальных. Он, как всегда, шел быстрым шагом, как будто в его жизни не было ничего важнее, чем поскорее добраться до развалин. Она подозревала, что на, самом деле они ему глубоко безразличны.

Длинные ноги легко несли его вперед, а Женевьева вспоминала прошлую ночь, как они лежали, обнявшись, как он все глубже проникал в нее…

Кровь прилила к голове, и она усилием воли отогнала от себя воспоминания, но тут же поняла, что изо всех сил стремится догнать его, словно уже превратилась в его тень.

Напоминанием о безумной ночи служила лишь легкая боль, но Женевьева не могла заставить себя пожалеть о случившемся.

И она не чувствовала себя виноватой. Все это она сделала по своей воле: ее никто не соблазнял, потому что она сама бросилась в новый мир наслаждений.

Ей следовало бы чувствовать себя безнравственной, но вместо этого она ощущала свою силу. Она познала наслаждение, сделала нечто необычное, так что теперь вполне вероятно, что и Гарри увидит ее иной, признается в своих чувствах к ней и соберется с духом, чтобы сделать ей предложение.

Несколько минут прошло в молчании.

Женевьева испугалась, что герцог жалеет о содеянном.

Она настолько погрузилась в свои мысли, что когда он наконец заговорил, она вздрогнула, как от раската грома. Его слова нарушили дневной покой.

— Вот что я думаю, Женевьева.

Он порывисто повернулся к ней и остановился.

Она тоже остановилась.

В нем что-то неуловимо изменилось. Он стал более тихим, более осторожным. Неужели он боялся? Конечно, нет. Сердился? Скорее всего.

У герцога был такой вид, будто он не спал ночью. Чуть заметные сероватые тени под глазами. А Женевьева спала так крепко, как никогда раньше, и не видела снов.

— Ты болен? — спросила она.

Казалось, он удивился.

— Нет, — наконец ответил он нахмурившись.

— Но что-то случилось?

— Нет.

— У тебя такой вид…

— Тише.

Женевьева вздрогнула от неожиданности, но не обиделась. Она лишь покорно замолчала и скрестила руки на груди с видом послушной школьницы, бросая на герцога сердитый взгляд.

Прошло еще несколько секунд, прежде чем он опять заговорил. Кажется, он прислушивался к собственным мыслям.

— Мы могли бы пожениться, — наконец сказал он.

Вот как?

Женевьева тяжело вздохнула и молча смотрела на него.

Его взгляд пронзал ее насквозь. Лучи утреннего солнца падали на его лицо. Сегодня он выглядел сорокалетним усталым мужчиной.

Женевьева украдкой взглянула на дорогу, словно хотела убежать. Возможно, это были всего лишь праздные слова, внезапный порыв, а не настоящее предложение. Она смотрела на него, сжимая руки.

— Я бы хотел жениться на тебе, Женевьева, — пояснил герцог.

Она по-прежнему не могла ничего прочесть на его лице.

Боже правый! Пожалуй, теперь это настоящее предложение.

Правда, он скорее высказал свои предпочтения, чем предложил ей руку и сердце.

Первой мыслью Женевьевы было: никто никогда не сделает ей настоящего предложения.

Затем у нее появилось ужасное чувство, что всякий раз, как мужчина заговорит о женитьбе, она будет терять дар речи.

— Хочешь, чтобы я выразился иначе? — сухо и чуть иронично спросил герцог.

Конечно, он был полон достоинства, как всегда. Никаких красных пятен на лице или дрожащего голоса. Он не крутил пальцами листья и пуговицы. Просто внимательно смотрел на Женевьеву и не двигался с места. Его глаза жгли ее. Она уже знала, что когда герцогом овладевают сильные чувства, он застывает на месте. Ей хотелось коснуться его и успокоить.