Сюзан Ховач - Богатые — такие разные

— Вам следует знать две вещи: во-первых, я считаю брак отвратительным институтом, а во-вторых, я совершенно убеждена в интеллектуальной ценности свободной любви.

— Я всегда одобрял высшее образование для женщин. Кто был вашим идолом в Кембридже? Мэри Стоупс?

— О, по правде говоря, я не ожидала понимания от такого викторианца, как вы. Если вы осуждаете женщин, пользующихся косметикой, вы не должны одобрять и тех, кто прибегает к противозачаточным средствам!

— Дорогая моя, я претендую на многое, однако истребление рода человеческого не входит в мои честолюбивые планы, но я согласен с Мальтусом, что беспечное размножение не может привести ни к чему иному, как к катастрофе апокалиптического масштаба.

Открыв дверь, я ввел ее в свою комнату.

— И если уж говорить об Апокалипсисе…

— О, вот он! — воскликнула мисс Слейд и устремилась прямо к манускрипту, лежавшему на ночном столике.

Мы вместе уселись на кровать и принялись рассматривать десятиглавых змиев, злобные рыла фантастических чудовищ и измученные пытками лица нечестивых грешников, озаренные адским пламенем. Не прошло и трех минут, как она стала проявлять нетерпение, и спустя несколько секунд я уже взял у нее манускрипт.

— Текст лучше читать при дневном свете, — тихо проговорил я. — Местами строчки рукописи выцвели, и вам не следует портить глаза.

— Глаза меня не беспокоят, — проговорила мисс Слейд, — вот, разве… о, какая досада! Нет ли здесь поблизости туалета? Мне следовало подумать об этом в «Савое».

— Надеюсь, здешний туалет покажется вам достаточно удобным. В эту дверь, и дальше по коридору.

Когда она вышла, я включил ночник, погасил верхний свет, сбросил одежду, надел халат и быстро прошелся щеткой по волосам. Едва я успел положить на место щетку, как она вернулась в комнату: взглянув на часы, я про себя отметил, что обычная для меня процедура была закончена в рекордное время. Мисс Слейд явно уже не просто поддерживала мой интерес, а старалась разжечь его до безумия. В сдержанном, но искреннем восхищении я запер дверь. Оценив мисс Слейд профессиональным взглядом, я приготовился выбросить из головы все, о чем мы до этого говорили. Мисс Слейд не знала, что между моей деловой и моей личной жизнью существовала непересекаемая граница, и я никогда не допускал, чтобы мои сексуальные склонности как-то влияли на профессиональные суждения.

К моему удивлению и удовольствию, я заметил, что она смыла всю краску и выглядела теперь очень свежей и юной. «Оставайтесь самой собой!» — храбро процитировала она меня в ответ на мой пристальный взгляд и улыбнулась, когда я одобрительно притянул ее к себе.

Ее гладкая, без единой морщинки, кожа эротически возбуждала своим совершенством. Я стал ее раздевать.

Я был не больше чем на полпути этой неспешной, но сильно стимулирующей, приятной игры, когда она, потеряв терпение, — и почему это мы в молодости такие импульсивные? — широко распахнула мой халат, и ее ладони жадно заскользили по моему телу. Я пожалел о ее несдержанности, но ненадолго. Ее чувственность заставила меня отбросить всякие критические мысли, и уже через несколько секунд мы были в постели. Замерев на минуту, чтобы посмотреть на нее, я увидел — ее груди оказались в тени, а свет лампы косо падал на округлости ее полных, белых бедер.

— Я полагаю, что вы исповедуете доктрины Мэри Стоупс и одобряете их, — проговорил я, любуясь ею, — а если бы это было не так, то у меня нашлась бы кое-какая французская литература…

— О, Боже, не надо новой литературной дискуссии! — простонала она, и я, смеясь над ее неожиданной умудренностью, погасил свет и в темноте прижался к ней.

Я немедленно почувствовал полную раскованность. Представьте, что в сложной электрической системе внезапно перекрыли подачу энергии одним поворотом общего выключателя. Точно так же произошла полная изоляция моих умственных способностей — в этом блаженном, словно подвешенном состоянии я не ощущал больше ничего, кроме физической легкости. Мускулы мои стали твердыми и гладкими, ноги подчинялись превосходной координации, и каждый мой жест был и стремительным и целенаправленным. Короче говоря, я абсолютно контролировал и себя, и ее, и надвигавшееся разрешение нашего соединения, что, хотя и не свидетельствовало о полной восторженной отрешенности от всего, достойно, по меньшей мере, краткого упоминания. Особенно, если учесть то неприятное положение, в которое я попал несколько секунд спустя.

Так или иначе, я был в высшей степени уверенный в своем не требовавшем, как я считал, никаких усилий умении, и была она, в высшей степени нетерпеливая, что, казалось, говорило о ее прошлом опыте. И поскольку к этому времени стало ясно, что, оттягивая неизбежную развязку, уже невозможно получить никакого нового наслаждения, я, как сказал бы историограф Римской войны, собрал воедино все свои ресурсы для последнего штурма.

В следующий момент всему моему сексуальному опыту был нанесен оскорбительнейший удар. Действительно, это был удар такой силы, что сначала я не мог понять — в чем дело. Мозг мой словно погрузился в спячку, способность соображать притупилась от изысканности физического наслаждения, и даже инстинкт самосохранения был настолько парализован, что, встретившись в первый раз с преградой, я просто выдержал паузу и сделал новую попытку.

Сначала я подумал — что-то не так со мной. Затем понял — дело в ней. Наконец, в ужасном неверии в себя, я заколебался — и проиграл. Когда мое смущение по какой-то мучительной спирали перешло в ужас, я потерял контроль над своими физическими рефлексами и, как увязший в трясине бык, попытался вырваться, но не смог, решил продвинуться дальше, и с Божьей помощью преуспел в этом, постарался замереть, как мраморная статуя, но не смог и добился лишь окончательной глупости семяизвержения. К тому времени, когда мне удалось высвободиться из удавки, я был весь в поту, сердце мое стучало как кузнечный молот, и я мысленно клял себя последними словами.

Это было далеко не лучший момент в моей вполне упорядоченной личной жизни. Я чувствовал себя обманутым и невыносимо смущенным.

Наконец, отдышавшись, и перестав постыдно хватать ртом воздух, я вспомнил о девушке. Она была неподвижна и так тиха, что я подумал, не в обмороке ли она. Чувствуя, что с каждой секундой я все глубже погружаюсь в самый извращенный из всех кошмаров, я поддался панике и включил свет. Она была в сознании. Она сощурила глаза от яркого света, а когда открыла их снова, я увидел: она близка к тому, чтобы расплакаться. Я попытался придумать какие-то подходящие слова. «Простите меня» — казалось не столько глупым, сколько неуместным. В конце концов, я сделал лишь то, что она хотела. «Дурочка» — звучало бы не по-рыцарски. «Боже мой, какая неприятность» — было бы честным, но вряд ли самым любезным из возможных комментариев джентльмена, непреднамеренно лишившего леди девственности. Я непроизвольно задумался над возвышенным викторианским выражением, обозначавшим это действие как «срывание цветка», когда она проговорила еле слышным голосом: