Эльза Вернер - Два мира

— Я архитектор Зигварт и работаю в Эберсгофене.

Алиса отшатнулась, ее лицо стало ледяным, и она в безмолвном удивлении смотрела на архитектора.

Он понял ее молчание и медленно произнес:

— Вы, по-видимому, знакомы с моим именем, графиня? Может быть, вам уже называли его?

— Да! — жестко ответила Алиса. — В связи с именем Гунтрама?

— Да! — и Алиса отошла от Зигварта еще дальше, как будто одна его близость была уже ей оскорбительна, и смерила его с головы до ног презрительным взглядом.

— Предоставляю вам судить как вам угодно, — произнес Зигварт, глаза которого загорелись гневом. — Но иногда можно и ошибаться. Смею спросить, угодно ли вам и теперь, чтобы я проводил вас?

Его слова прозвучали с язвительной горечью.

— Благодарю вас, господин архитектор!

Алиса надменно кивнула головой.

— Имею честь засвидетельствовать вам свое почтение, графиня.

Зигварт пошел обратно прежней дорогой, но вскоре остановился и оглянулся.

Графини уже не было видно, она скрылась за поворотом дороги, очевидно, торопясь уйти от него подальше. Лицо Германа покрылось смертельной бледностью. Значит, и здесь его уже успели оклеветать и очернить! Стоило ему назвать свое имя, чтобы от него тотчас отвернулись. Конечно, в доме Берндта говорили о нем и Гунтраме и тоже осудили, не выслушав. Старая песня!

В голове Зигварта роились отчаянные мысли. «Где есть воля, найдется и путь?» Вот он хотел самостоятельно устроить свою жизнь, пробить себе дорогу, не щадил энергии, а в результате — лямка, которую он ежедневно тянет в Эберсгофене. Нет, все-таки лучше уйти куда глаза глядят. Но тут в нем проснулся прежний протест: он должен заставить всех поверить ему! Да, всех, и эту графиню, стоявшую перед ним с презрением в гордых, холодных глазах, отшатнувшуюся от него, как от прокаженного…

На следующий день около полудня к дому госпожи Герольд подъехала охотничья коляска, из которой выскочил молодой человек и осведомился, дома ли архитектор Зигварт.

Хозяйка, выходившая в эту минуту из кухни, ответила утвердительно, и, указав посетителю, как пройти на лестницу, посмотрела ему вслед с явной благосклонностью. Какой красивый, ловкий юноша!

Герман рисовал, сидя за письменным столом. Услышав стук в дверь, он равнодушно произнес: «Войдите!» но, узнав входившего, быстро вскочил со стула. Гость запер за собой дверь и спокойно сказал:

— Здравствуй, Герман! Так вот где мне удалось разыскать тебя!

— Что привело вас ко мне, господин поручик Гунтрам?

Гость подошел к нему с самым беспечным видом.

— Честь имею кланяться! Поручик Гунтрам, находящийся в настоящее время в отпуске в Графенау. А ты за эти два года не разучился ворчать? И все из-за какой-то глупости, раздутой потом в настоящий пожар? Жаль, что меня тогда там не было, но я только что перевелся в Мец, когда ты вернулся в Берлин и поднял весь этот шум. Я моментально написал тебе, но ты рассвирепел, как медведь, и полез даже на меня. Какой жалкий конец для нашей чудной, веселой поездки в Швейцарию!

— Не лучше ли нам оставить этот тон, совсем не подходящий к теперешним нашим отношениям? Еще раз спрашиваю вас, господин поручик, что вам от меня угодно?

— Да перестань же наконец! — воскликнул Гунтрам, начиная сердиться, — я пришел к тебе выкурить трубку мира, а ты снова грозишь мне томагавком. Я запрещаю называть меня господином Гунтрамом и господином поручиком. Мы находимся в таких отношениях…

— Находились! — резко прервал его Зигварт, — мне казалось, что в письмах мы вполне выяснили наши отношения.

— Об этом тебе лучше бы не напоминать мне! — серьезно заметил Гунтрам. — Помнишь, что ты написал мне тогда?

— Разумеется, помню все от слова до слова.

— Так ты, должно быть, забыл, что я сын своего отца. Сперва я рвал и метал, потом вспомнил, что ты друг моей юности. Я пришел в себя и бросил твое мерзкое письмо в огонь.

— Очень великодушно! К сожалению, я не могу ответить тем же. То, что разделило нас тогда, разделяет и теперь.

— Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве что касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.

— Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, — с горечью возразил Герман: — Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.

— В таком случае оставим его в покое, — воскликнул Адальберт. — Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.

В тоне этих слов слышалась такая сердечность, что лицо Зигварта немного смягчилось, но он резко спросил:

— Чем же ты объяснишь отцу свое посещение? Он, разумеется, не знает о нем?

— Нет, потому что я сам только вчера узнал, что ты здесь. Папа в Карлсбаде, он болен и должен очень беречься. Поэтому я остерегусь поднимать эту старую историю с ее бесконечными неприятностями. Я не знал, где, собственно, ты находишься. Но вчера лесничий из «Совиного гнезда» случайно назвал при мне твое имя, и я поспешил к тебе. Этой бессмыслице надо положить конец.

— Бессмыслица! Ты привык ко всему относиться легко. Что ты знаешь о трудностях жизни? Да ты и не хочешь о них знать. И это очень жаль, Адальберт! Из тебя могло бы что-нибудь выйти, но я боюсь, что теперь уже поздно! Все твое несчастье в том, что тебе в детстве недоставало настоящей розги. Я хотел бы, чтобы над тобой стряслась какая-нибудь большая беда, которая так встряхнула бы тебя, чтобы ты себя не вспомнил. Может быть, она научила бы тебя разуму и серьезному отношению к жизни.

— Очень милое желание, но мне встряска не поможет. У меня просто нет никакой способности к занятию серьезными, но скучными делами.

Их разговор был прерван легким стуком в дверь, старая служанка принесла визитную карточку и торжественно подала ее Зигварту. Герман с удивлением взглянул на карточку и слегка вздрогнул. Адальберт, стоявший рядом, тоже прочел имя гостя.

— Вильям Морленд! И собственной персоной является к тебе! Какое необычайное снисхождение со стороны набоба, играющего в неприступность! Что у тебя за дела с этим «золотым дядюшкой» из Америки? Третьего дня я встретился с ним в Равенсберге. Чопорный, надменный янки, для которого наш брат — пустое место. Мне придется ретироваться, ведь не можешь же ты заставить ждать «его миллионерство».

— Пройди через мою спальню, — быстро проговорил архитектор, — она тоже выходит на лестницу. В Графенау не должны знать, что ты был у меня.