Эльза Вернер - Два мира

— Сама судьба толкнула его на эту жизнь. Из меня, пожалуй, вышло бы то же самое, если бы ты тогда не помог мне. Но у меня была работа и моя Траудль, две могучие опоры. Дитрих одинок, лишен родины, ожесточен и бесприютно скитается по чужбине.

— А почему он поехал на чужбину? Потому что жил расточительно и наделал кучу долгов. Нет, Адальберт, с тобой все было по-другому. Ты думал, что твой отец очень богат, когда же выяснилось настоящее положение дел, ты так серьезно отнесся к этому, что тебя пришлось насильно спасать. На новый путь ты вступил твердо и сам устроил свою жизнь, как настоящий мужчина. Залек, вероятно, никогда не помышлял о револьвере. Теперь он охотится за миллионами, это, конечно, намного приятнее и выгоднее, чем трудиться. Очень возможно, что на этом поприще он сделает более блестящую карьеру, чем та, которую мог бы когда-либо сделать на родине. Итак, до свидания, и не ждите меня к обеду.

Зигварт направился к лесу, а Гунтрам вернулся домой, досадуя на явную несправедливость своего друга, хотя и вынужден был сознаться, что его антипатия не безосновательна и что Залек иногда вел себя с ним крайне вызывающе.

Зигварт пошел по проезжей дороге в Берклей, так как идти прямиком через лесную чащу, окружавшую ферму, было трудно.

День только еще начинался. В девственном лесу стояла глубокая прохлада, но даже и в самый полдень солнечные лучи редко проникали сквозь густые ветки гигантских деревьев, переплетавшихся наверху непроницаемым лиственным сводом. Могучие стволы деревьев были опутаны вьющимися растениями, густой кустарник, скрывая даль, пестрел массой ярких и причудливых цветов. Но в этом лесном уединении кипела жизнь: маленькие лесные зверьки перебегали дорогу или прыгали с ветки на ветку. Вспугнутые шумом человеческих шагов птицы с криком взлетали на деревья, блестя своим ярким оперением, вдалеке слышался порой рев зверя, прячущегося в недоступную чащу.

В этих лесах охота была легким, хотя не всегда безопасным делом, но Зигварт, по-видимому, не думал в эту минуту об охоте. Медленно шел он, погруженный в глубокое раздумье, и остановился, дойдя до поворота на узкую, проложенную среди кустарника, тропинку. Она вела к порубкам, где было несколько очень удобных для охотника засад. Через четверть часа он уже собирался выбрать себе подходящее место, как вдруг замедлил шаги и сделал движение, собираясь повернуть назад. Но было уже поздно. Дама, сидевшая под высоким кустом, услышала его шаги и обернулась. Он вынужден был подойти к ней.

— Простите, графиня! Я, кажется, помешал вам охотиться.

— Я не охочусь, я гуляю, — возразила Алиса. — Мне захотелось насладиться лесной тишиной. Наконец и вы надумали познакомиться с нашей местностью. Какое же впечатление она на вас производит?

— Безусловно, величественное. Все, что здесь видишь и переживаешь, колоссально, как в глуши, так и в городах.

— Да, здесь не то, что в мирных равенсбергских лесах, где каждое дерево помечено лесничим, где так оберегают всякое удобное для охоты место. Здесь и охота, и охотник вполне свободны. Если у него хорошее ружье и верная рука, то он всегда найдет добычу.

— В этих лесах действительно большое количество дичи, — согласился Зигварт. — Если бы только сами леса не были так мертвы.

— Да ведь тут кипит самая разнообразная жизнь!

— Но она все-таки остается немой. Эти отрывочные звуки лесной глуши ничего не говорят. Были ли вы когда-нибудь весной в равенсбергских лесах? Там вы слышите, как звенит и поет каждая ветка, и все сливается в один торжественный и радостный майский хор, просыпающийся с утренней зарей и прекращающийся с заходом солнца. А летом, когда смолкают брачные гимны птиц, начинается тихое щебетание на каждом дереве, в каждом кусте, в полях звенят жаворонки, а в душный и тихий полдень, когда все отдыхает, по всему лесу слышится жужжание и тихий шелест. Все маленькие крылатые существа, томящиеся в солнечных лучах, имеют свою собственную мелодию, свой тон. Это и есть душа леса, говорящая с нами, здесь же она нема. Мой глаз наслаждается окружающей меня красотой, но душа молчит, я не могу говорить с этой природой, да и она не ответила бы мне.

Это опять был душевный порыв, охвативший Германа помимо его воли. Всю эту неделю, проведенную ими обоими под общей крышей, Зигварт был холодным и спокойно-вежливым. Бывший жизнелюб стал, по-видимому, таким же сдержанным и корректным человеком, как и все остальные. И вдруг в минуту самозабвения в нем с быстротой молнии снова проснулась его прежняя страстная натура.

Взгляд, которым молодая женщина посмотрела в лицо Зигварту, принял странное выражение, когда она возразила:

— Вы совершенно не изменились. Старый идеалист постоянно дает себя чувствовать в вас.

— В ваших глазах, я знаю, это непростительный недостаток, но я боюсь, что эта неприятная особенность характера, от которой жизнь не отлучила меня до сих пор, у меня уже в крови.

Алиса не ответила и рассеянно срывала красные цветы с куста, в тени которого сидела. Зигварт стоял рядом, оба смотрели на просеку, убегавшую в лесную даль. Перед ними расстилалась поросшая густой травой поляна, озаренная ярким солнцем и окруженная темно-зеленой стеной леса. Кругом стояла торжественная тишина, нарушаемая лишь шумом и ропотом, то явственно доносимым ветром, то едва слышным, это шумела река, протекавшая по лесу. У истоков она еще сохраняла свою прежнюю нетронутую и непокоренную человеком мощь, там она пела на свободе свою могучую, однообразную песню, непонятную людям. Дальше, возле Берклея, у нее уже отняли ее силу и употребили на пользу людям, завоевавшим эту лесную глушь.

Несколько минут длилось молчание, потом Алиса обратилась к своему спутнику:

— Мистер Зигварт!

— Что прикажете, графиня?

— Когда мы виделись в последний раз в Европе на похоронах графа Равенсберга, для нас всех это был тяжелый день.

— Для его сына — разумеется, и, может быть, для меня, но вряд ли для вас, графиня, ведь вы всегда чуждались своего свекра.

— Но ведь это я была причиной его смерти. Неужели вы думаете, что подобные воспоминания легко забываются? Тогда вы сами безжалостно дали мне понять это и до сих пор не простили мне. Впрочем, я сама себе не простила.

Герман был так потрясен этой суровой откровенностью, что не сразу нашелся что ответить. Наконец он медленно произнес:

— В этом вопросе я не могу ни прощать, ни обвинять.

— Нет, именно вы можете, ведь вы потеряли отца. Ваши глаза, все черты вашего лица ясно говорят, чей вы сын.

Герман мрачно опустил глаза, а потом твердо и решительно ответил:

— Меня зовут Германом Зигвартом, я сам прославил это имя и прошу вас не касаться остального.