Елена Езерская - Бедная Настя. Книга 6. Час Звезды

Путешествие натолкнуло Анну и на другие размышления. Во время штиля она впервые спустилась на нижнюю палубу и только тогда представила себе, как должны были чувствовать себя люди, согнанные в трюм и отделенные от океанской пучины лишь обшивкой корабля. Анна поняла, что они должны были ощущать, постоянно лишенные света и свежего воздуха, не говоря уж о нормальной пище и элементарных удобствах. В таких условиях бунт был неизбежен! Но просто удивительно, как осужденным с «Массалии» удалось захватить свою плавучую тюрьму. Впрочем, отчаяние, как известно, очень часто придает человеку такие неведомые прежде силы, что он становится способным на многое.

Набранная скорость хода и усиливавшаяся качка — капитан велел поднять все паруса: надо было наверстывать время, упущенное из-за штиля, — заставили Анну прилечь. И тревожные мысли вновь овладели ею. Разговор с Альбером взволновал ее сильнее, чем она могла ожидать. Невольно легкомысленный и самоуверенный француз затронул опасную для нее тему: Анна в который раз взялась продумывать собственные действия.

Условия путешествия не позволяли ей, как это уже вошло у нее в правило за последние несколько месяцев, писать домой. И поэтому все время пересечения Атлантики Анна говорила с родными и близкими, представляя себе их образы и мысленно обращаясь к ним. Она почему-то была уверена, что все произнесенное ею в ее собственном воображении не пропадает — дети непременно должны услышать сердцами ее голос, полный любви и отчасти раскаяния.

Быть может, ей следовало положиться на волю Небес? Но тогда чем считать случайно попавшуюся ей на глаза заметку о пропавших кораблях? Разве это не знак судьбы и не указание свыше? Если только это не было очередным дьявольским искушением, то и дело смущавшим ее… Анна измучилась. Оторванная от родных, без всякой возможности открыться и излить все, что накопилось в душе за эти дни, она ощущала одиночество, которое становилось порою невыносимым, и вместе с тем не могла сопротивляться той силе, что толкала ее на продолжение поисков. Они были необходимы — кому? Ей? Анна уверила себя, что делает это, прежде всего, ради детей, и уже потом — ради ее любви к Владимиру. Но нужен ли этот подвиг ему самому?

Ревность всегда была неизбежной спутницей их отношений до свадьбы. Анна так и не смогла забыть, какие сильные порой испытывала терзания. Впрочем, и вся ее жизнь, до того момента, как Анне открыли тайну ее происхождения, зависела от ревности связанных с нею людей. Ревность княгини Марии Алексеевны разлучила ее с настоящими родителями и погубила ее опекуна и брата Андрея. Ревность Марфы, ее родной матери, едва не отняла у нее и сестер отца. Ревность толкнула глупую Полину на обман и подлог, на покушение, едва не стоившее Анне жизни. Ревность стояла между ней и Михаилом, постоянно вмешивалась в ее отношения с Владимиром, ломая их, и создавала новые повороты в их судьбах.

И выходило так, словно ревность, а не любовь определяла их будущее. Ревность подвергала любовь сомнению и превращала ее в средство борьбы с собой, заставляя любовь забыть о своем главном предназначении — дарить свет и небесную благодать.

Так, может, это не любовь вела ее вперед, а ревность? И жестокая фраза месье Корнеля «Если бы ваш муж захотел вернуться, он уже давно сделал бы это», снова всплыла в ее памяти после спора с Альбером и не на шутку встревожила Анну. Ведь все это время она даже и мысли не допускала о том, что у Владимира могут быть совершенно иные, неприятные для нее причины для их расставания. Анна помнила — в прошлом уже такое бывало не раз: Владимир говорил ей о своей любви, но это не мешало ему пользоваться услугами Полины или утешать Лизу или ту же Калиновскую. А вдруг, снова обретя память, он вспомнил не только то, что был женат и у них были дети, а свое, пусть мимолетное, увлечение Ольгой? А, может быть, он его никогда и не забывал?

Что я делаю? Я схожу с ума! — мысленно убеждала себя Анна, но червь сомнения не унимался. Уставшая от пережитых волнений, от тяжелой дороги в неизвестное, Анна чувствовала, как слабеет ее собственная «крепость», ее «семейный миф», которым она прикрывалась, как щитом, от обрушившихся на ее голову испытаний.

— Не заставляй меня так часто говорить тебе, что я люблю тебя, — вспомнила Анна слова Владимира, сказанные им однажды после долгого служебного отсутствия. — Я не люблю слов и боюсь их. И я уже не раз говорил тебе — я не поэт, как Михаил, и во мне нет той склонности к литературе, которой был наделен Андрей. Я люблю тебя и боюсь этого чувства, но еще больше я боюсь потерять его, особенно с «помощью» слов. Слово — ничто, если это только не Слово Божье, а оно, как известно, не произносится всуе.

— Но я не могу жить, не слыша того, что хочу слышать, ради чего живу! — воскликнула в ответ Анна.

— Если я не произношу каких-то слов, это не означает, что ты вообще лишена возможности их слышать, — сердился Владимир. — Слушай свое сердце, слушай мое сердце, прислушивайся к голосу своего разума, но не требуй от меня большего, чем я могу тебе дать. И не отнимай у меня то, что принадлежит мне.

— Я не понимаю тебя! — взмолилась тогда Анна.

— Ты не удивила меня, — холодно кивнул Владимир. — Мы всегда были разными, мы останемся разными, но нас объединила судьба и теперь — наши дети. Я слишком многое потерял в борьбе за счастье быть с тобою, я приобрел покой и гармонию в душе, но не готов полностью раствориться в ком бы то ни было. Так что позволь мне оставаться тем, кто я есть…

А, может быть, все это время Владимир только думал, что любил? Потому что ее любовь была во много крат сильнее, и ее с лихвой хватало на всех? И, возродившись к жизни после той тяжелой раны, Владимир вдруг «прозрел» — он понял, что эта любовь не его? И, оставляя Анну в Париже, всего лишь хотел уйти — красиво и благородно? И ей следовало покорно вернуться в Петербург и ждать его «возвращения», год за годом творя легенду об их любви в глазах и мнении близких и, прежде всего, детей? И что было наваждением — ее любовь к нему или ее уверенность во взаимности их любви?..

В какой-то момент Анне показалось, что она заснула — просто забылась, утомленная тревожными размышлениями. Но в голове продолжали роиться полные сомнения мысли и разные предположения, одно ужаснее другого. А потом стали приходить видения.

Какое-то время Анна долго беседовала с Варварой, которая ласково гладила ее по голове и убеждала не обращать внимания на стороннюю болтовню. Да кто еще будет так любить тебя, кроме Владимира Ивановича, шептала добрая старуха и все махала рукой, как будто отгоняла кого… Я же говорил тебе, Аня, вдруг упрекал ее невесть откуда взявшийся Репнин, что вся его любовь — это игра, это погоня за тем, чем хочешь обладать, а я-то любил тебя по-настоящему… Мне он тоже говорил, что любит, а потом разлюбил, — печалилась Лиза, почему-то сидевшая на берегу лесного озера, и тебя любил, любил и — разлюбил… Не ходи за мной, раздавался откуда-то голос Владимира, но сама Анна его не видела — только чувствовала его взгляд: ледяной и пристальный… Никого они любят и не любили никогда, им, Корфам, это неведомо, — шипела княгиня Долгорукая и все разводила руками, точно крыльями, словно хотела столкнуть Анну с обрыва над их озером близ Двугорского. И от провала тянуло сыростью и тиной, из зелени которой выплывала к Анне навстречу рыжеволосая русалка — смуглая, с синими глазами, но смотрела она не на нее, а на Владимира, молчаливо стоявшего рядом, и все шептала что-то страстно по-французски и тянула к нему обнаженные, красивые руки…