Ольга Тартынская - Лето в присутствии Ангела

— Вы все романчики почитываете? — спросила гостья, чтобы о чем-то говорить.

— Грешна, люблю. Ах, как я рада, что вы забрели, наконец, к нам, голубушка! А я все спрашиваю у Николаши и у Пети, когда же вспомните о нас. Все недосуг, говорят.

— Ma tante, с кем это вы? — послышался голос Nikolas и в гостиную заглянул он сам, по-домашнему в одной рубахе, с распахнутым воротом и в светлых панталонах. Волосы отросшие с лета, нависали на лоб, он похудел, постройнел (или так показалось Лизавете Сергеевне), в его облике проглядывало что-то незнакомое. Увидев гостью, Мещерский смутился и, извинившись, исчез. Однако она успела поймать сияние, хлынувшее из его глаз в первую секунду, этого было достаточно, чтобы понять, как он рад.

К чаю Nikolas явился в щегольском сюртуке, причесанный, но с небритыми бакенбардами, что, впрочем, было ему к лицу. Глаза по-прежнему излучали необыкновенное сияние, и Лизавета Сергеевна почувствовала, что и ей становится легко и радостно. «Как я могла без этого жить?» — недоумевала она.

Пока накрывали чай, Авдотья Федоровна говорила о любимых книгах, о бесхитростных сюжетах, однобоких, но симпатичных героях, а между двумя ее мнимыми слушателями происходило молчаливое объяснение, которое было прервано появлением Сони. Скромно поздоровавшись, она села разливать чай. Миловидное личико Сони по-прежнему несколько портила брезгливая гримаска. По придирчивой оценке Лизаветы Сергеевны, ей можно было дать лет восемьнадцать-девятнадцать. «Конечно, по московским меркам пора замуж. Это в северной столице девы поздно выходят, а здесь — что делать, как не замуж!» — ревниво думала гостья, невольно разглядывая девушку. Соня подала ей чашку и пронзила вдруг испытующе-серьезным взглядом, от которого даме стало не по себе. «Однако ты штучка!» — подумала она с неприязнью. В присутствии девушки любовники уже не решились вести свой молчаливый диалог. Nikolas был мягок и предупредителен со всеми в равной степени.

Авдотья Федоровна перешла от московской литературы к замечательным московским типам, стала вспоминать, какие прозвища давались в обществе.

— Вы, голубушка, должны помнить, был такой Князь Мощи: худой-худой, бедняга помер в холерный год? А эта, гордая красавица, все дома сидела, ее между собой Прекрасной Дикаркой называли? А помните: Князь Моська, ха-ха-ха!

Лизавета Сергеевна мало кого могла припомнить и веселье хозяйки плохо поддерживала. На память пришло только лето тридцатого года, которое семья, как обычно, провела в новгородском имении. Вот только жили тогда всю зиму и до следующей осени, пока холера не миновала. Тихо, спокойно…

Соня наклонилась к Мещерскому и что-то доверительно зашептала, тот внимательно выслушал и кивнул.

— Ах да! Я собственно по делу к Алексею Васильевичу! — будто вспомнила Лизавета Сергеевна. — Скоро ли он будет?

Авдотья Федоровна удивленно подняла брови:

— Так он из собрания к вам намеревался заглянуть, как всегда. Вы знаете, Алеша так переменился в последнее время, как будто помолодел, похорошел. Ну, да я рада.

Nikolas внимательно следил за Лизаветой Сергеевной, которая вдруг заторопилась, припомнив несуществующие дела. Хозяйка отпускала ее с явным сожалением.

— Ну что ж, голубушка, жаль… А Алеша будет сегодня у вас непременно. Николаша, проводи дорогую гостью. Не забывайте нас.

В прихожей Мещерский стиснул ее руку.

— Вы позволите мне прийти к вам завтра, мне очень нужно поговорить?

Освободив руку и натягивая перчатки, Лизавета Сергеевна медлила с ответом. Он нетерпеливо ждал.

— Ну… хорошо. Мне тоже необходимо сказать вам нечто важное.

На радостях всегда сдержанный Мещерский, подпрыгнув, схватился за притолоку и повис.

— Ах да! — вспомнил он. — Петя оставил книжку, передайте ему. Сейчас я принесу, — и он помчался к себе.

Как только Лизавета Сергеевна осталась одна, дверь соседней комнаты тут же приоткрылась, и вошла Соня. Совершенно очевидно, что она стояла за дверью и ждала удобного момента.

— Сударыня, я имею дерзость обращаться к вам с униженной просьбой, — говорила Соня, но в глазах ее не было смирения. Они сверкали, как сталь. — Оставьте Nikolas в покое.

— Извините? — холодно вопросила Лизавета Сергеевна.

— Поверьте, так будет лучше для него. Я знаю, он любит вас. Но скажите, зачем он вам? У вас есть поклонники постарше, Алексей Васильевич, к примеру. На что вам мальчишка? Найдите себе жертву своего возраста. Сергей говорит, Nikolas очень изменился после лета: много грустит, лекции забросил, нигде не бывает и, — она как-то странно шмыгнула носом, — собирается на Кавказ. Я уверена, он вас забудет, только дайте ему эту возможность, не губите его!

Заслышав упругие шаги Мещерского, Соня метнулась к двери и, оглянувшись, приложила палец к губам с просьбой молчать. Только закрылась за ней дверь, вошел Nikolas. Бедная женщина едва смогла взять себя в руки от этой смены картин и состояний. «Опять водевиль!» Сияние любимых глаз тут же погасло, стоило Мещерскому взглянуть на помертвевшую женщину.

— Что? Что? — спрашивал Nikolas, но Лизавета Сергеевна знала, что Соня приникла ухом к той стороне двери и тоже ждет ее ответа.

— Вам не нужно приходить завтра. И лучше нам вовсе не видеться, — еле выговорила Лизавета Сергеевна. Она бросилась к выходу, забыв взять у Мещерского книгу. Ей вслед неслось откровенно- страдальческое:

— Ну почему? Тогда убейте уж сразу, у меня больше нет сил!

Обернувшись, она увидела слезы в глазах Nikolas. Не решаясь хоть на миг задержаться, дама ответила срывающимся голосом:

— Это ради вас же, несчастный! — и выбежала на улицу. Человек еле поспел за нею со своим зонтиком.

Не разбирая луж, она летела по переулку. «Да-да, ничего, кроме несчастий, я ему не принесла. Соня права, во всем права!»

Чудом Лизавета Сергеевна избежала сильнейшей простуды. Возможно, благодаря той жизни, что таилась внутри, и на спасение которой организм женщины направил все силы. Теперь ей казалось, что крохотный огонек надежды погас, и больше ничего не оставалось у нее, кроме будущего ребенка Nikolas. Она пока не знала, как расскажет обо всем детям, родственникам и знакомым. Да и нужно ли рассказывать? Пусть все решится само собой. Мужественно скрепившись душой, надо было жить дальше.

Из Петербурга вернулась Марья Власьевна. По ее рассказам выходило, что все устроилось с Ниной как нельзя лучше. Княгиня Павловская сердечно приняла племянницу, поселила у себя, представила ее ко двору. Марья Власьевна оставила девочку в надежных руках. Нина передала письмо, в котором благодарила маменьку за то, что, невзирая на все страхи, отпустила дочь в столицу. Пока что никаких разочарований, только надежды. Княжна Ольга ее приезду очень рада, да и Мишель тоже… Правда, она немного соскучилась по дому, по всем близким и особенно по любимой маменьке. Единственно с кем разлука не удручает — это с мисс Доджсон. Наконец-то я избавилась от ее презрительного фырканья на все мои высказывания. Впечатление было такое, что Нина нашла свое место, по крайней мере, на сей день. Лизавета Сергеевна еще раз мысленно благословила дочь.