Доун Линдсей - Английский союз

Где-то в отдаленном уголке сознания Сары зазвучал еще слышный колокольчик тревоги, но она, разнеженная, сонная, не хотела его слышать, сопротивляясь чувству вины и стыда, готовым затопить ее рассудок. Она сама ввела его в заблуждение, а он, поверив ей, делал лишь то, что и должен был делать при подобных обстоятельствах.

Но это было еще не все: в самой глубине ее существа разгоралось постыдное любопытство и медленно нарастающее возбуждение, и она не могла с ними совладать.

И вот, вместо того, чтобы оттолкнуть его, она подняла к нему лицо, желая узнать наконец вкус его поцелуя. Это стало последним звеном в цепи ошибок, которые она совершила.

Она совсем не представляла себе, какой бывает мужская страсть, в особенности страсть мужчины, долгое время вынужденного блюсти воздержание, а потому была уверена, что он сможет удовольствоваться тем немногим, что она ему предлагает. Со стоном он припал к ее губам, и она почти тут же поняла, что поцелуи капитана разительно отличаются от нескольких поцелуев, которыми она когда-то обменялась с Джефом почти по-братски. И еще она подумала, что капитану действительно не мешало бы побриться, — он давно просил ее принести ему бритву, беспокоясь о своей внешности. Теперь ее щека горела от прикосновения его колючей щеки; его поцелуй ни в коей мере не напоминал братский. От каждого прикосновения его губ и рук ее тело, казалось, начинает пылать огнем.

Она слишком поздно осознала грозившую ей опасность. Спустя время она станет убеждать себя, что пыталась остановить его. Что ж, она и вправду пыталась. Но это была смешная и жалкая попытка, если учесть еще, что она постоянно беспокоилась, как бы не задеть его раны.

Нет, все это была полуправда; а истина заключалась в том, что ей, смертельно уставшей, напуганной, удрученной многочисленными проблемами, насмотревшейся зрелищ, отнюдь не предназначенных для дамских глаз, капитан предложил что-то вроде побега, и для нее не имело значения, что облегчение будет недолгим, а после наступит время раскаяния.

Кроме того, она и догадываться не могла, что прикосновение мужских губ к ее рту потрясет ее до самых глубин души, сердце неистово забьется, а кожа загорится, как в лихорадке. Откуда ей было знать, что она способна столь безрассудно отвечать, постанывая, на его поцелуи, нетерпеливо повернув голову, чтобы ничто не мешало их губам слиться воедино.

Это случилось с ней впервые, и, если бы он был груб или излишне настойчив, она, вероятно, вскоре пришла бы в себя. Но он ласкал ее так нежно и трепетно, как будто дотрагивался до редкостной драгоценности, прикосновение к которой доставляло ему невероятное наслаждение. Он не торопил ее и не спешил сам, словно знал, что она неопытна, а ведь он не мог этого предположить. А она не ожидала,

что мужчина может быть настолько нежен и терпелив, эта мысль мелькнула и пропала вместе с сознанием непоправимости совершаемой ею ошибки.

Покуда длился их поцелуй, его рука нашла и распустила завязки ее сорочки. Тут она попыталась было протестовать, но его губы заглушили ее протесты, а она уже утратила способность связно мыслить. Он считает ее своей женой — ее настигла ее собственная ложь, — вот он и обращается с ней как с женой и на людях, и в полумраке их спальни. Их вынужденная близость, ее постоянная забота о его безопасности и невольная благодарность за то, что он для нее сделал, — все это сыграло свою роль. Но, как она призналась себе впоследствии, это могло бы не сыграть и вовсе никакой роли, если бы она не хотела его в тот момент так же неистово, как он хотел ее.

Да, позднее она могла выискивать сотни доводов в свое оправдание, но тогда ее маленький бунт был подавлен с немыслимой простотой: она попыталась оттолкнуть его руку, а он легко сжал ее ослабевшую кисть и поднес к своим губам. Ее пальцы тихонько погладили его лицо, глаза закрылись; она больше не пыталась побороть вскипающую в глубине ее существа могучую и опасную волну страсти.

Когда его рука вернулась на прежнее место, Сара уже не возражала; а когда его руки и губы нашли ее грудь, она выгнулась навстречу ему и застонала, почти теряя сознание.

Он, без сомнения, был искусным и опытным любовником. Даже по прошествии многих месяцев, стараясь разобраться в случившемся и спасти хотя бы остатки своего достоинства, Сара никогда не обманывала себя в одном: он занимался с ней любовью, но не любил ее, — какие бы сладкие слова он не шептал в ту ночь. Но что двигало ею самой? Она старалась не слишком углубляться в собственные мотивы. Со временем она почти уверяла себя, что это было лишь любопытство и бессознательное желание хоть ненадолго спрятаться от суровой действительности во вспышке неожиданной страсти.

Но в тот жаркий предрассветный час, не заботясь о причинах и поводах, незнакомая, только что родившаяся в ней женщина возвращала ему поцелуй за поцелуем и не — стала противиться, когда его руки, а затем его губы спустились ниже, пробуждая доселе неведомые чувства, превосходившие самые безумные ее фантазии.

И он, сгорая в огне мучительного желания, выдохнул с трудом:

— Моя дорогая, любовь моя. Боже, как ты прекрасна, как прекрасна… Неужели я мог это забыть?..

И новая распутная женщина в ней не желала прислушиваться к рассудочным словам той, прежней и, отбросив прочь все предупреждения, покрывала поцелуями его мускулистую загорелую грудь и прижималась к нему теснее, желая его обжигающих прикосновений и сладостной ласки его губ.

Нет, он не принуждал ее; но вот наступил момент, когда назад возврата больше не было, и внезапно он, только что удививший ее своей нежностью, сделался пугающе чужим. Он стал требовательным в агонии собственной страсти, его руки, доставлявшие ей такое наслаждение, будто окаменели. Она даже вскрикнула от страха, но он поцелуем заставил ее замолчать. Потом, через много дней, она будет горестно раскаиваться, что раздразнила спящего тигра — да не только в нем, но и в себе самой; и все же у нее достанет гордости — как в ту роковую ночь, так и после — не взваливать на него свою вину.

Слишком поздно было плакать и умолять его. И нечестно было утверждать, что он взял ее силой. Сила и соблазн, и удивительные чувства, которые вызвал в ней этот мужчина, ее враг, — все это переплелось настолько, что и не распутать, не разобрать, кто прав, кто виноват.

А если она и узнала о мужской страсти — как и о своей собственной — больше, чем ей бы хотелось, то и в том ей следовало винить одну себя. И уж к полному ее стыду, когда наступил последний миг, миг свершения, она не плакала, не просила ни о чем, но обвилась вокруг него и выкрикнула его имя.

Сколько жестокой иронии было в том, что имя, которое выкрикнул он, было вовсе не ее.