Пола Маклейн - Парижская жена

— Думаю, ты сможешь получить все, что хочешь. Мне кажется, ты очень умна.

— Поживем — увидим, — сказала она. — А тем временем будем двумя одинокими девушками, живущими самостоятельно.

— Абсолютно свободными?

— А почему нет?

Мне было смешно думать так о себе. Эрнест не одобрил бы этого; интересно, что он сказал бы, узнав, как много времени я провожу с Полиной. Он считает Китти слишком декоративной, но Полина такая же. К людям, работающим в индустрии красоты, он относился с презрением. Она не только постоянно говорила о моде, но и находила пути к самым интересным людям, прикидывая, насколько они могут быть ей полезны; ее темные глаза находили цель, а мозг усиленно работал. В жизни Полины не было ничего стихийного. Если она с вами встречалась, значит, она так решила. Если говорила, значит, заранее продумала, что скажет, и ее слова всегда звучали четко и ясно. Я восхищалась ее уверенностью в себе и, каюсь, испытывала некий благоговейный страх. От нее исходило ощущение легкости, которое, несомненно, достигалось большим трудом. Хотя я никогда толком не знала, как вести себя в обществе таких женщин, как она, — Зельды, например. Однако, несмотря на элегантную одежду и стрижку, Полина была искренней и чувствительной. Я знала, что она не станет рассматривать меня критическим взглядом, и быстро пришла к мысли, что могу положиться на нее.

В середине сентября Эрнест вернулся из Мадрида, вид у него был измученный и в то же время победоносный. Я наблюдала, как он распаковывает чемоданы и не могла справиться с изумлением при виде того, что ему удалось сделать. Семь полностью исписанных записных книжек, сотни и сотни страниц — и все это за шесть недель!

— Ты закончил его, Тэти?

— Почти. Конец так близок, что хочется его оттянуть. Ну не глупость ли?

— Можно мне прочесть?

— Скоро, — ответил он, привлек меня к себе и крепко обнял. — Мне кажется, я могу проспать целую вечность.

— Тогда спи, — сказала я, но он потащил меня на кровать и стал нетерпеливо и жадно срывать одежду.

— Я думала, ты устал. — Больше мне не удалось сказать ни слова — он резко оборвал меня властным поцелуем.

Через неделю Эрнест закончил черновой вариант романа, и мы пошли в Латинский квартал отпраздновать с друзьями это событие. Мы собрались в «Тулузском негре», и все были в приподнятом настроении. Пришли Скотт и Зельда, Форд и Стелла, Дон Стюарт, Гарольд и Китти. Вначале все пришли в небольшое замешательство, так как ждали, как будут разворачиваться события: пребывание в Памплоне все-таки закончилось драматически. Но после нескольких бокалов вина, выпитых быстро, один за другим, все расслабились. Эрнест основательно превысил свою норму, но держал себя в руках до конца вечера, пока мы не столкнулись у выхода с Китти.

— Поздравляю с книгой, Хем.

— Спасибо, — поблагодарил он. — В ней много действия, драмы, и в ней есть все эти сукины дети. — Эрнест жестом указал на Билла и Гарольда. — Я разделал их под орех, но не тебя, Китти. Ты у нас светская дама.

Все это он произнес холодным и резким тоном. Китти побледнела. Я потащила его за собой на улицу, похолодев от ужаса.

— Что случилось? — спросил он. — Что я такого сделал?

— Ты пьян. Поговорим об этом завтра.

— Завтра я собираюсь опять надраться, — пообещал Эрнест.

Я молча вела его домой, зная, что завтра утром он во всем раскается, мучаясь от головной боли.

И я оказалась права.

— Не переживай из-за того, что я сказал Китти, — попросил он, пробудившись только к обеду с позеленевшим от тяжелого похмелья лицом. — Я — осел.

— Для тебя это был особый день. В такой день многое позволено.

— Что бы я ни говорил, книга — всего лишь книга. Это не жизнь.

— Знаю, — сказала я, но когда Эрнест дал мне исписанные страницы, я сразу увидела в них то, что происходило в Испании, — неприятные беседы и напряженные встречи, воспроизведенные почти дословно, за исключением одного — меня в них не было.

Героиней была Дафф. Другого я и не ожидала, но все равно было неприятно постоянно видеть ее имя. Тогда Эрнест еще не изменил его на леди Брет. Дафф была Дафф, Гарольд — Гарольдом, Пэт — горьким пьяницей, и все выглядели неприглядно, кроме тореадоров. Эрнест сказал неправду: Китти он тоже изобразил в романе — и в довольно нелестном виде. Сам он предстал в образе Джейка Барнса, сделав того импотентом: и как мне следовало к этому относиться? Может быть, моральные принципы, или трусость, или здравый смысл, или еще что-то, удерживающее его от связи с Дафф, он воспринимал как своего рода импотенцию?

Но если оставить в стороне эти сомнения и вопросы, я понимала, насколько хорош роман — ничего более волнующего и живого Эрнест еще никогда не писал. Из жизни в Памплоне, где я страдала и видела только путаницу человеческих отношений, он создал замечательную историю, оформив реальные события и сделав их чем-то большим — тем, что сможет существовать вечно. Я бесконечно гордилась мужем и одновременно чувствовала себя уязвленной и униженной этим романом. Эти чувства переплелись намертво, и ни одно не перевешивало другое.

Я читала роман в состоянии постоянного ожидания чего-то ужасного и часто откладывала рукопись, чтобы обрести внутренний покой. Эрнест писал книгу так сосредоточенно и в таком одиночестве, что задержка в оценке его просто убивала.

— Ну как? Годится? — спросил он, когда я наконец закончила чтение. — Мне надо знать.

— Не просто годится, Тэти. Ничего подобного я не читала.

Он улыбнулся облегченно и радостно и издал победный крик:

— Черт меня побери!

Бамби сидел на полу рядом и грыз деревянный паровозик, подаренный Алисой и Гертрудой. Эрнест сгреб его и поднял к потолку, отчего Бамби радостно взвизгнул, а его розовые щечки раздулись.

— Папа, — сказал Бамби. Это слово он произнес первым и с тех пор любил повторять его. Эрнесту это тоже нравилось.

— Папа написал замечательную книгу, — сказал Эрнест, глядя с улыбкой на Бамби, который еще больше раскраснелся.

— Поцелуй папу, — попросила я, и Бамби, теперь сидевший на руках у Эрнеста, радостно ерзал у него на груди и мусолил лицо отца.

Какие чудесные минуты — мы, все трое, вместе и счастливы. Но ночью, когда я лежала в постели, тщетно пытаясь заснуть, сомнения и тревоги вновь навалились и прогнали сон. Я изгнана из книги — ни страницы, ни даже слова обо мне. Почему Эрнест не подумал, что я могу обидеться, могу приревновать? Допускал ли он, что я пойму: роману нужна неотразимая героиня, а я таковой не являюсь? Да, он не ходил за мной с записной книжкой, ловя каждую остроту, как он ходил за Дафф. Искусство — искусством, но что думал по этому поводу сам Эрнест? Мне надо это знать.

— Тэти, — заговорила я в темноте, в глубине души надеясь, что он спит. — А я была в романе?