Александр Селисский - Трофим и Изольда

Трофим привык видеть зал с высоты своего пульта. Но там он был занят делом и следил не за публикой, а за музыкой. Перед зрителями тоже был весь оркестр и Трофим не чувствовал сосредоточенного на себе внимания. Впервые оказавшись один на один с залом, и вдруг поняв, что все смотрят на него, он растерялся. Дальние ряды, где сидели музыканты, расплывались в тёмное пятно. Ближние оставались полупустыми, а в центре перед самой сценой сидели кузнечный профорг и тётя Мотя. Связующей точкой блестела плешь директора. «Торчит из ряда, как палец из дули» – подумал Трофим, и ему вдруг полегчало, и растерянность прошла.

– Мне кажется, – начал Трофим с непривычки без обращения, – мне кажется, здесь чего-то напутали, – он улыбнулся смущённо. Прошёл шумок, и в президиуме переглянулись, но Трофим этого не заметил и продолжал. – Никто не собирался ставить оперу «Иисус Христос суперзвезда». И не могли бы, для этого нужен театр, большой оркестр и труппа. С певцами.

– А если б могли? – с интересом спросил кто-то.

– Ну-у... Не знаю. Да и какая разница? Это просто музыка и никакая не агитация. Мы же смотрим в музеях иконы и картины религиозного содержания. Вообще искусством управлять нельзя. Нужно понимать внутренние законы его развития.

– Что-о?! – раздалось уже из президиума,

– Инте-е-ре-есно-о... – протянул кто-то.

– Искусство живёт и развивается вместе с миром, – но по своим собственным законам, – продолжал Трофим. – И если надо разобраться в нашем концерте, – он и не заметил, что снова говорит «в нашем», хотя давно здесь не играет, – если надо в этом разобраться, так хотя бы грамотно! Пригласить специалистов...

– Сами с усами, – сказали из зала, – Подумаешь, трудность какая!

– Я лишаю вас слова! – вскочил с места председатель – Ваше выступление это политическое хулиганство! – крикнул он первое, что пришло в голову.

– Идеологическая диверсия, – внушительно поправил товарищ Головлёв.

– Да, да, идеологическая диверсия! – председатель был рад квалифицированной помощи. Трофим обернулся. В президиуме смотрели не столько на него, сколько на товарища Головлёва, как бы примеряя к нему собственное поведение. Головлёв же, прищурив левый глаз, правый округлил в Трофима, будто прицеливаясь. Сейчас выстрелит... И Трофим понял, что никто ни в чём разбираться не будет. Что президиум заботит единственно мнение товарища Головлёва, который ничего не понимает, более того – не хочет и не должен понимать в музыке, ни вообще в происшедшем. Область его знаний совершенно другая: осудить всё, что должно быть осуждено, по мнению тех, кто стоит ещё выше него и с кем его мнение должно совпадать всегда и во всём. Что в зале думают об одном: скоро конец смены и надо заканчивать собрание, иначе пропадёт вечерний отдых. И не потому каялись выступающие, что чуяли за собой вину, а потому что всё понятное ему только сейчас, им давно известно, а он лучше бы сидел и не совал ногами, раз его не... гребут... как сказал кто-то в зале. Если же вылазишь на трибуну, надо не объяснять, а тоже каяться и клясться... тогда может, им простили бы... неизвестно что. И разрешили бы под строгим контролем играть «Катюшу», тем более, что песня хорошая и никто ничего против неё не имеет, просто нельзя твердить одно и то же, мимо сегодняшней жизни и сегодняшнего мира. Ну и что? Не смертельно же...

Но если сейчас всё поняв, он замолчит и уйдёт, значит, напрасны были разговоры с Костей и зря терял с ним время Иван Афанасьевич. И о чём сам думал – пустые слова. «На свете полно образованной сволочи...» Он потеряет право уважать себя, если сдастся сейчас.

От волнения пересохло в горле. Трофим повернулся столу, не спрашивая разрешения, налил стакан воды и выпил громко булькая. Шагнул к самому краю сцены и ещё подался корпусом вперёд, в зал.

– Мы не совершили никакого преступления, – теперь он говорил «мы» сознательно отождествляя себя с оркестрантами в поступке и будущем наказании, – то, что мы играли, нам нравится и слушателям тоже. Да, мы исполняли не только известное тем, кто сегодня нас обсуждает. Не наша вина, что все они отстали от сов ременной музыки на пятьдесят лет. А докладчик мало того, что не разбирается в музыке, он вообще не знает, что произошло!

Вот теперь в зале стояла настоящая тишина. Тётя Мотя, сжав подлокотники кресла, уставился на Трофима, такое он видел впервые. Рядом беспокойно вертелся профорг. Чувствовал – что-то происходит, но текста не слышал, «картинки» не понимал.

Смотрел немое кино с привычным титром: – «Искусство принадлежит народу»

Первым опомнился председатель.

– Замолчите! – крикнул он. И повторил: – Лишаю слова!

Трофим только махнул рукой.

– Докладчик даже не понимает, – теперь он почти кричал, – что название «Иисус Христос суперзвезда» не может быть религиозной пропагандой, потому что ставит Иисуса в один ряд с киноартистами и хоккейными игроками! И никто здесь этого не понимает. Почему передовики производства должны обсуждать репертуар оркестра? Музыканты же не лезут в их работу с советами!

– Ишь чего захотел, – обиделись в зале, и с этого началось то самое, давно ожидаемое возмущение. Активисты вскакивали с мест.

– Гнать его!

– Давайте разберёмся.

– Нечего! Уже разобрались!

– В конце концов, принадлежит искусство народу или нет, греби его в душу мать?!

– Всех под суд! – и, наконец:

– Это враги народа!

Трофим увидел игроков в морской бой – они тоже кричали, размахивая тетрадками. На страницах были расчерчены «моря» с затушеванными «кораблями». Зал гремел тем яростным гневом, который так и не сумел вызвать товарищ Головлёв. Передовики махали руками и кричали, не слушая друг друга. Хлынули в передние ряды и оттуда снова кричали кто на сцену, а кто и назад, в зал, обернувшись. Разобрать уже ничего нельзя было, только лица перекошенные злобой и оглушающий крик.

Председатель медлил успокаивать собрание: возмущение масс священно, когда направлено в нужную сторону. Он подождал, пока шум начал стихать и как раз вовремя постучал по графину. Ибо совсем терять управление тоже нельзя никогда.

Слово вторично взял товарищ Головлёв. Другой бумажки у него не было: такой ход событий не предусматривался. Но за годы руководящей деятельности, товарищ Головлёв понаторел в речах и даже мыслил всегда так, будто читает текст, утверждённый инстанциями. Назвав идеологическими диверсантами теперь уже весь оркестр, он заявил, что никого из этих «так называемых музыкантов» даже близко нельзя подпускать к нашему, самому передовому в мире, пролетарскому искусству, а также и к сияющим невдалеке вершинам будущей новой жизни. Было два предложения: с первым выступила работница, зачитав бумажку, много раз перегнутую и запотевшую, будто её с утра держали в кулаке. Директора клуба предлагалось предупредить строго, руководителю, как единственному в оркестре работнику на зарплате, объявить выговор и выбрать авторитетную комиссию из активистов для контроля над репертуаром.