Йорг Кастнер - Смертельная лазурь

— Как я уже упоминал, ваша манера живописи весьма меня привлекает, — повторил он мысль, высказанную им еще в моей каморке. — Правда, речь пойдет о несколько иных сюжетах.

— Не далее как сегодня господин Охтервельт уже советовал мне сменить сюжет.

— Знаю, знаю, он рекомендовал вам изображать корабли в бурю.

Я невольно усмехнулся:

— Не только, он настаивал, чтобы я сам пошел в моряки.

— Охтервельт с годами становится все забавнее. Сами посудите, ему взбрело в голову отправлять за тридевять земель талантливого живописца. И что из этого следует? А то, что все мы не будем иметь возможности насладиться его работами. Вот уж воистину вздорная идея!

Да, похоже, этот ван дер Мейлен — дока по части льстивых комплиментов. Вдохновленный откровенной лестью, я осторожно осведомился о его сюжетных предпочтениях.

— Господин Зюйтхоф, мне нужны портреты. Что касается натурщиков, это я беру на себя, вы же за каждый портрет будете получать от меня по восемь гульденов.

Это была очень неплохая цена. Известные мастера за написанную маслом работу получали и по тысяче гульденов, а кое-кто и по две, но большинству приходилось довольствоваться куда более скромными гонорарами. Иногда картина, даже заключенная в приличную раму, не тянула больше чем на двадцать гульденов. И коль искушенный торговец гарантировал мне — художнику неизвестному и, к великому сожалению, не успевшему до сей поры создать ни одной мало-мальски солидной работы — целых восемь гульденов, я имел все основания распевать от радости. Я возблагодарил Всевышнего и заодно себя за то, что не уступил Охтервельту и не стал забирать у него свои работы. Мой визави представился мне чем-то вроде манны небесной. Похоже, черная полоса на глазах светлела.

Тут ван дер Мейлен склонился ко мне:

— Что же вы словно воды в рот набрали, дружище Зюйтхоф? Считаете, что восемь гульденов маловато?

— Кому-кому, а уж мне как-нибудь известно, что это хорошая цена за картины никому не известного художника. Могу лишь надеяться, что мои работы вас не разочаруют, господин ван дер Мейлен.

— Значит, по рукам?

— По рукам! — искренне ответил я, пожимая протянутую мне руку.

Ван дер Мейлен ловко извлек из кармана парочку монет и выложил их на стол.

— Вот вам два гульдена в качестве аванса за первую картину, чтобы вы никуда от меня не делись.

— Не имею подобных намерений, — торопливо заверил я своего нежданного благодетеля, забирая деньги.

До сих пор мне с подобным великодушием сталкиваться не приходилось — целых два гульдена в качестве аванса.

— А что именно так привлекает вас в моей манере писать? — полюбопытствовал я.

— То, как вы обходитесь со светом и тенью. В этом вы очень напоминаете мне Рембрандта. Вы, случайно, не учились у него?

— Рад был бы, но кое-что этому помешало, — уклончиво ответил я. — Для меня большая честь, что вы, господин ван дер Мейлен, сравниваете меня с самим Рембрандтом, но, как мне кажется, нынче его стиль не в ходу.

Узкое лицо ван дер Мейлена посерьезнело.

— В художниках вроде вас, к ним можно отнести и Рембрандта, так вот, и в вас, и в нем живут как бы два мастера — ремесленник и настоящий художник. Настоящий художник, стоя у холста, следует замыслу, своему видению. Что до ремесленника, тот перво-наперво старается угодить заказчику. Взять хотя бы, к примеру, картину Рембрандта, где он изображает выступление в поход роты Франса Баннинга Кока, вызвавшую в свое время столько кривотолков. Она, несомненно, настоящее произведение искусства. И ругань, которой удостоился тогда Рембрандт, вполне поделом ему. Ни для кого не секрет, что все, кто желал быть запечатленным на этом полотне, совали ему тайком деньги. И как же поступил Рембрандт? Кое-кого из них он изобразил лишь двумя мазками, в итоге вышло, что какой-нибудь безвестный ребенок с курицей был выписан куда детальнее самих стрелков. И те, кто заплатил за право быть увековеченным на полотне, испытали великое разочарование.

— И Рембрандту приходилось подавлять в себе художника?

— Не подавлять, нет, усмирять. Принимая заказ, мастер обязан в первую очередь думать о том, как бы угодить заказчику. Вот тогда и приходится подчинять искусство ремеслу, и последнее начинает доминировать. Если же, напротив, художник берется за кисть по своей воле, не будучи скован никакими пожеланиями заказчика, тогда он вправе позволить себе роскошь оставаться самим собой.

Весьма благоразумно было со стороны ван дер Мейлена столь ненавязчиво очертить характер наших с ним отношений. Но я и так все понимал. В мои планы явно не входило ни отталкивать от себя своего благодетеля, ни разочаровывать его. В конце концов, именно благодаря ему, а не кому-нибудь мое существование, грозившее уже очень скоро стать полуголодным, обретало некие перспективы. К тому же я, как художник, всегда стремился передать на своих полотнах характер человека во всех его тончайших нюансах. И портреты, которые имел в виду мой собеседник, приведут меня ближе к цели, нежели пейзажи родного Амстердама или застигнутые штормами корабли.

— Вы во мне не разочаруетесь, — заверил его я, засовывая два гульдена в жилетный карман.

— Был бы вам бесконечно обязан, мой друг, если бы первая натурщица явилась к вам уже сегодня.

Едва успело миновать два часа, как в дверь моей комнаты негромко постучали. Это был ван дер Мейлен, с ним прибыла и обещанная натурщица. Ею оказалась молодая женщина, примерно одного со мной возраста; правильное, почти безукоризненное лицо ее несколько портил крупноватый нос. Из-под перевязанной голубой лентой соломенной шляпки выбивались непослушные локоны рыжеватых волос. На шее женщины не было роскошного жабо, столь любимого дамами из состоятельных семей, однако и покрой платья, и материя, из которого оно было пошито, никак не указывали на принадлежность к низшим сословиям. Плечи и грудь прикрывала синяя накидка.

— Это госпожа Марион, ваша натурщица, — представил мне женщину ван дер Мейлен, не удосужившись назвать ее фамилию.

Я поклонился, красавица в ответ чуть смущенно улыбнулась.

— Думаю, лучше всего начать прямо сейчас, — предложил ван дер Мейлен, вопросительно посмотрев на натурщицу.

Кивнув, она сняла шляпку. Рыжеватые кудри рассыпались по плечам. Затем женщина сняла синюю накидку, светлая кожа выгодно контрастировала с темно-рыжими волосами. Я не сомневался, что подготовка к позированию этим и исчерпается, но Марион стала снимать верхнее платье.

Я оторопело взглянул на ван дер Мейлена:

— Извините, но…

— Что вас так удивляет? Марион готовится позировать вам.

— Да, но для этого вовсе нет нужды снимать верхнее платье. Оно великолепно идет ей. Ни к чему переодеваться.