Анна Годберзен - Зависть

– Подшей это. – Мадам Фитцджеральд выпрямилась и умудрилась улыбнуться, опустив вниз уголки губ. – Это проверка, куколка.

Каролина кивнула. Она сняла перчатки, закатила рукава, откашлялась и потянулась к юбке. Поднесла её поближе к глазам и пробежалась пальцами по грубому недошитому подолу. Юбка была расставлена, совсем как те, что она донашивала за своей сестрой Клэр. Каролина была слишком высокой и вырастала из одежды слишком быстро. Ей всегда требовались более длинные, более широкие, более дорогие вещи. Она искоса посмотрела на хозяйку мастерской, словно желая убедиться, что должна делать именно то, о чём думала. Ей показалось, что воспользоваться машиной будет неправильно, поэтому она вытащила из подушечки иглу и заправила в неё нитку.

После нескольких аккуратных стежков мадам Фитцджеральд отошла. Она заглядывала через плечи других девушек, но наблюдала и за Каролиной, которая пыталась держать голову низко и осторожно втыкала иглу в ткань. От этой работы у неё болела грудь, а плечи напрягались при мысли о том, что ей приходится так много трудиться за такое малое вознаграждение.

Отчего-то она вспомнила Уилла. Бедного Уилла, который столько страдал, и который никогда не ходил и больше не сможет пойти в «Шерриз» или в оперу, и не сможет надеть костюм, сшитый по его фигуре. Она подумала о нём и о несправедливости, которой была пронизана его судьба, как и её собственная, обо всех дурацких событиях, приведших её сюда, и продолжила шить, постепенно делая все более небрежные стежки.

Зазвонил колокольчик, и Каролина подняла голову, чтобы посмотреть на вновь открывшуюся дверь. Зашел мужчина. Высокий воротник пальто скрывал его лицо, но не отросшие светло-каштановые волосы. Каролина почувствовала, как её легкие наполняются воздухом, а руки трясутся от мысли, что этот человек – Лиланд. Что это он. Он вернулся за ней, нашёл её, несмотря на немыслимые сложности. Она улыбнулась, и на щеках натянулась веснушчатая кожа. Затем мадам Фитцджеральд издала радостный гортанный рык и устремилась вперед, чтобы взять у мужчины пальто. Она помогла молодому человеку раздеться, и он повернулся, окидывая взглядом помещение. Хотя он и был высок и красив, и так же укладывал волосы, Лиландом он не был.

Хозяйка поцеловала его в щеку, и стало понятно, что они одной крови. Лицо юноши было похоже на лицо мадам Фитцджеральд – должно быть, сын или племянник. Но прежде чем Каролина успела испытать разочарование, она почувствовала боль.

– О! – вскрикнула она.

Кое-кто из девушек обернулись к ней, как и мадам Фитцджеральд. Каролина опустила глаза и увидела, что воткнула иголку под ноготь большого пальца. Минуту она испытывала лишь тупую боль, а затем из ранки прямо на незаконченную юбку потекла кровь.

– Тупица! – Мадам Фитцджеральд подошла к ней и выдернула вещь из рук Каролины, которая только продолжала смотреть на пораненный палец. Женщина схватила её руку и резко выдернула застрявшую в коже иглу. – Теперь посмотри, что ты натворила, – сказала она лишь слегка менее разозленным тоном.

Да, теперь юбка испачкана её кровью, и хотя Каролине хотелось сказать, что вещь из подобной ткани вообще негоже носить, она знала, что такую мысль в этом обществе лучше не озвучивать. Она собрала остатки гордости и встала, натягивая перчатки одну за другой. Надетая на пораненную руку перчатка быстро пропиталась кровью. Затем Каролина прошла сквозь ряды злых недокормленных девушек, накинула на плечи шубу и в последний раз посмотрела на хозяйку мастерской и юношу рядом с ней. Их лица были полны презрения. Поняв, что больше не может на них смотреть, Каролина вышла в ночь.

Она представила себе, как это могло бы появиться в газетах – «КАРОЛИНА БРОД БРЕДЕТ ПО ТЕМНЫМ УЛИЦАМ» – хотя больше не чувствовала себя достойной этого имени. Ей казалось, что все вокруг омертвело, а ощущения притупились. Она не чувствовала пальцев рук, а вскоре забыла и о пальцах ног. Позже, примостившись на чьем-то крыльце, она закуталась в шубу и положила голову на плечо, мечтая, чтобы все это происходило с какой-то другой девушкой – например, Линой Броуд, – а Каролина Брод, кем бы она ни являлась, только наблюдала за несчастной страдалицей издалека.

Матери всё время пишут мне благодарственные письма, и многие из них извлекли пользу из моих советов ещё до того, как их дочери подросли. Это одна из величайших радостей моей жизни. Но некоторые девушки не усваивают уроков, и с возрастом мне всё грустнее слушать рассказы об их ошибках…

Миссис Гамильтон В. Бридфельт, избранные главы из «Воспитания молодых леди», издание 1899 года

В северной части Пятой авеню, почти у парка, начался дождь. Сначала косые струйки лились с неба медленно, но вскоре сменились настоящим ливнем. Диана слушала, как он выбивает стаккато по тротуару. В доме Хейзов открыли ещё одну бутылку шампанского, хотя все присутствующие уже основательно захмелели. Генри Шунмейкер тоже опьянел и теперь клевал носом на диване, а его молодая жена сидела рядом с ним и улыбалась, как и его отец, положивший начало этой вакханалии. Он танцевал с Эдит Холланд, которая тоже выпила немало и теперь напоминала своим сверстникам о том, какой красавицей была в молодости, а также об одном эпизоде из семидесятых, когда в определенных кругах впервые зародилось мнение о приближающемся союзе между Холландами и Шунмейкерами. Жена старого Шунмейкера, Изабелла, тихо беседовала с Абелардом Гором, чья жена этим вечером предпочла откликнуться на другое приглашение, а Пруди Шунмейкер продолжала болтать – казалось, что за этот вечер она произнесла больше слов, чем за всю свою жизнь – с художником Лиспенардом Брэдли, изредка поглядывающим в сторону Изабеллы. Племянница Эдит, Диана, сидела на диване в углу, небрежно крутя в пальцах пустой бокал, и когда мимо проходил официант с бутылкой, протянула руку, прося долить ей шампанского.

Все в комнате были пьяны, но Диане никак не удавалось напиться до такого же состояния. Она хотела чувствовать что угодно вместо обжигающей боли, которую причинил ей Генри, но шампанское не помогало. Диана чувствовала себя жертвой сумасшедшего ученого, осуществляющего грандиозный лабораторный опыт с целью задокументировать самые крайние пределы боли. Он дал Генри нож и приказал вонзать его всё глубже и глубже, а сам стоял где-то по другую сторону зеркал и наблюдал за эмоциями Дианы, отражавшимися на её хрупком личике. Порой он смягчал давление, но лишь затем, чтобы подвергнуть Диану ещё более изощренным пыткам. Безусловно, понимание чудовищной лжи Генри, который убеждал её в том, что не спал с женой, а на самом деле скоро в их семье родится ребенок, стало для Дианы вершиной боли. Хотя, думала Диана, поднося к губам бокал шампанского, она подозревала нечто подобное уже несколько раз, и вот опять плывет в беспокойных водах страданий.