Полина Федорова - Милый плут

— Кароши шутка, — произнес Факс и пристально посмотрел в глаза Серафимы. — Ви отшен остроумный девиц.

Было еще одно, что притягивало ее к нему. Его прикосновения. Когда он касался ее, тело Серафимы словно окатывала теплая ласковая волна, и сердце начинало стучать громко и радостно. Ей хотелось этих прикосновений, она ждала их, и, когда, вернувшись домой с бала, она вспоминала про них, та же теплая волна пробегала по всему ее телу. Потом она долго не могла уснуть. В ее голове звучали то бравурный марш мазурки, то мозаичный котильон, стремительный и почти следом медленный и нежный, предназначенный едино для вальсирования, когда не касаться партнера невозможно.

Она танцевала и с другими мужчинами, но все они проигрывали Альберту Карловичу либо в умении танцевать, либо в приятности черт, либо просто формой носа и цветом глаз. Потом они так же проигрывали в сравнении с доктором Факсом при их сватании к Серафиме Сергеевне. Она не могла не сравнивать, ибо образ Альберта Факса так прочно засел в ее душе, что она безо всяких усилий могла видеть даже самые мелкие черточки его лица, а при желании даже поговорить с ним в своем воображении. Она и говорила много, часто и довольно сумбурно, и, хотя Альберт Карлович по большей части отмалчивался, все же это было общение с ним .

В ее мечтах они часто гуляли вдоль набережной Казанки; она читала ему свои стихи, а он с восхищением и восторгом смотрел на нее и не мог оторвать взгляда. А потом они начинали целоваться, его руки скользили по ее плечам, и вновь, как на балу, ее окатывала теплая ласковая волна.

«Все это когда-нибудь случиться в яви», — думала она, ожидая случайной встречи с Альбертом Карловичем. Иногда она даже специально приезжала туда, где Альберт Карлович мог быть наверное. Они встречались, здоровались как добрые знакомые, и сердце Серафимы замирало в радостном ожидании. Доктор Факс был учтив, предупредителен, но не более. Их встречи заканчивались, и она уезжала домой в смятенных чувствах и с неизбывной надеждой в сердце. «Когда-нибудь, когда-нибудь», — стучало оно в такт ее мыслям.

Приходили и уходили ни с чем потенциальные женихи: этот слишком крупный даже для нее — Альберт Карлович много изящнее; тот хоть и богат, но не умен, как Альберт Факс; третий не вышел лицом, а сей и вовсе косноязычен, не в пример заграничным университетским профессорам, в частности, профессора медицины и хирургии Альберта Карловича Факса.

«Когда-нибудь, когда-нибудь», — продолжало стучать сердце.

Потом поток претендентов на руку и сердце Серафимы Елагиной иссяк, о чем она ни разу не пожалела. Но это продолжало заботить ее тетушку Манефу Ильиничну Локке, вдовицу и самого близкого, по мнению ее самой, Серафимы, человека.

«Бедная сиротка, — вздыхала мадам Локке, когда Серафима Сергеевна давала отлуп очередному ухажеру, с таким трудом найденному Манефой Ильиничной. — И чего она нашла в этом шпингалете Факсе? Ведь ни кожи ни мяса! К тому же в городе о нем говорят как о неистовом женолюбе и распутнике. И по такому-то сохнуть? Тьфу!»

Досадуя и печалясь, тетушка в который уже раз составляла хитроумную диспозицию по завлечению потенциального жениха в дом, обхаживала его, устраивала как бы нечаянные встречи его с Серафимой, но все опять кончалось одинаково: сконфуженный отказом жених покидал дом Елагиных и никогда более в него не возвращался.

Словом, вышло так, что жизнь не окружила Серафиму Елагину веселием и счастием. С того памятного бала прошло десять лет, и уже год 1824-м как-то скоро стал подходить к концу; знакомые поручики стали полковниками или вышли в отставку, немногочисленные подруги, теперь уже бывшие, давно выйдя замуж, нарожали кучу детей, а она так и не превратилась в зрелую женщину. Нет, пожалуй, превратилась. В зрелую девицу, которых в свете называют старыми девами. О-о-очень старыми девами.

Это лучшее из своих четверостиший, по мнению профессора Городчанинова, она написала несколько дней назад. Сии строки сами нашли ее, когда она стояла на крутом берегу Казанки и смотрела на заливные луга правого, равнинного берега реки. Эти строки прозвучали в ней разом, будто кто-то нашептал их ей, и она их сразу запомнила. Придя домой, Серафима без единого исправления записала их в свою памятную книжку и поразилась, что стихи оказались про нее. Настолько про нее, что разом повлажнели глаза.

А потом она заплакала…

Честно сказать, мысли о том, чтобы покончить со своей болью разом, к ней приходили. К чему ей такая никчемная жизнь? Ведь любить и не быть любимой — это такая мука! И ежели бы не стихи, она, верно, так и поступила.

Серафима Сергеевна вздохнула и подняла отложенное перо.

Она покусала кончик пера, посмотрела невидящим взором вдаль.

Она обмакнула перо в чернильницу, вздохнула…

— Можно к тебе?

Манефа Ильинична бочком протиснулась в полуоткрытую дверь кабинетика Серафимы.

— Все пишешь? — осторожно спросила она, зная, как бывает недовольна Симочка, когда ее тревожат за сочинительством. Однако на сей раз любимая племянница лишь безучастно посмотрела на тетку и благосклонно кивнула. Ободренная таким приемом, Манефа Ильинична прошла в кабинетик, присела на канапе и участливо спросила:

— Глазоньки-то не устали?

— Не устали, тетушка, — в тон ей ответила Серафима. — Ежели вы пришли насчет нового жениха, что вы мне опять подыскали, так заявляю вам вполне определенно: я его даже не приму. Так что увольте меня, ради бога, от ваших ухажеров.

— Ну что ты, милая, — ласково произнесла Манефа Ильинична. — Я ничего такого и не думала. — И добавила совершенно между прочим: — А головушка не болит?

Зная тетушкины повадки, потому как разные вопросы, задаваемые ею таким елейным голоском, означали, что Манефа Ильинична опять что-то замыслила, Серафима пристально взглянула ей в глаза. Тетушка смотрела на нее широко, ясно и, кроме заботы о ней, в них совершенно ничего не читалось. Впрочем, прочесть что-либо по тетушкиным глазам было под силу разве что ясновидящим да опытным гипнотизерам.

— Нет, не болит, — ответила Серафима. — А что?

— Да так, ничего, — пожала плечами Манефа Ильинична. — Просто спросила.

Голова у Серафимы и правда в последнее время болела часто. Боли приходили, как правило, после обеда, ближе к вечеру. Тогда она пила горячий шоколад, приготовленный на молоке, а ежели он не помогал, глотала полную чайную ложку болеутоляющих Гофмановых капель и запивала их чашкою или двумя укрепительного питья с мелиссой или лимонной коркою.